симфония в прозе
1
Мама вела ребёнка за руку. После прошедшего дождя солнце плескало потоки золота на свежую листву – и миллионы зайчиков гонялись друг за другом в прозрачных лужах. Малыш что-то напевал на только ему понятном языке, который не разгадать никому. Пел он, однако, о радостном,– а всё остальное не имело значения.
Не меньше ликовала и мама, доставившая сыну радость: оба, спасаясь от дождя, заскочили в супермаркет, где и выбрали самую красивую игрушку. Теперь ребёнок нёс её гордо и высоко, дабы даже солнце видело: вот он – мой новый друг.
И солнце – видело. Оно пело Золотой гимн земной весны, гимн, где нет минорных гармоний. Оно лукавило с малышом – и тот, воодушевляясь всё больше и больше, не замечал, как босыми ногами собирал все капли луж. Да, все капли – твои, дитя! Так перескакивал он из лужи в лужу, из ямки в ямку.
Мама не сердилась, зная, что ему невозможно запретить приходить после таких прогулок насквозь мокрым. Да и купание было для обоих величайшим ритуалом, к которому редко допускался даже отец. Поэтому она тоже радовалась, щурясь на ослепительные блики, ниспадавшие с веток в лужи, всё шире и шире улыбалась какой-то внутренней мысли, которая расцвечивала миллионами красок калейдоскопа её сердце.
Во время очередного прыжка сын внезапно оступился и нелепо упал в лужу. Упал он подозрительно на ровном месте, и – против обыкновения – молча. Дьявольский немой испуг моментально исказил его бывшее мгновение назад весёлым личико. Мать бросилась к нему и схватила за плечо – но тот взвыл от боли.
По всей видимости, лужа была глубокой. Потом же случилось что-то ещё более странное: кто-то словно схватил ребёнка и потянул вниз. Как тот ни сопротивлялся, его утащили под воду.
Мать остолбенела: несколько секунд она тупо стояла перед непроницаемой лужей. Но мгновение спустя, задыхаясь и выкатывая от испуга глаза, ребёнок появился вновь. Малиновые его губы дрожали. Он силился кричать, но крик застревал в горле – как у парализованного.
Перепуганная мать лишь нашла в себе силы, чтобы прошептать:
-Вылезай…
-Мамочка, миленькая, я не могу…
Снова попробовав схватить его за плечо, она добилась того же результата: сын ещё раз взвыл от боли, прося не трогать его.
-Мама, мне больно, очень больно, не трогай меня. Меня крепко держат за ноги – и мне должны сказать что-то, но я пока не понимаю слов. Она шепчет мне на ухо непонятные фразы, запрещает двигаться…
-О чём ты говоришь? О ком? Кто такая – она? Кто держит тебя? Что за игру ты ещё затеял? Вылезай – я сказала.
-Я не могу… Мама… Мамочка… Меня просят передать… что…
Губы ребёнка едва шевелились; казалось, приглушённый шёпот доносился откуда-то из параллельного мира; а у матери началась истерика. Никого поблизости не было: всех словно сдул ветер,– и тщетны были стенания её: причитая, она не смогла добиться от сына ни единого слова…
-Кто и что тебе хочет сказать?
-Я не знаю… она мне говорит, что пришла с далёких Гор, названия которых я не понимаю… она говорит о… Времени Великих Перемен и что меня, как чистое и незапятнанное, она выбрала для начала Нового… Она меня забирает к себе, чтобы спасти от надвигающихся туч, чтобы меня не запятнала грядущая волна… Но мама, мамочка! Я не хочу туда! Там какой-то туннель! Я не пойду с ней! Мама, забери меня отсюда, забе…
Не было слёз – лишь испуг. Мгновение спустя, однако, голос его обмяк, глаза закрылись, а голова безнадёжно и безжизненно склонилась на бок. И буро-кровавыми пузырями пошла вода…
Мать в конвульсивной истерике с силой дёрнула сына за плечи. Но вытащила лишь голову и остов скелета, болтавшегося подобно старой ненужной половой тряпке на ветру.
Следом всплыла разорванная на мелкие клочки игрушка, когда-то бывшая цветастой и привлекательной.
Ибо началось Время Великих Перемен. То был Пролог: все приглашались к Великому Чаепитию.
2
Кровать издавала мерный скрип, какой слышат почти все, кто имеет неосторожность жить в панельных домах. Такой скрип говорил лишь об одном: они –совокуплялись.
Да: именно так! они – совокуплялись. Им было плевать на всё: на мораль и соседей, на религию и здоровье. Ибо они совокуплялись, проникая друг в друга всё глубже и глубже, сливаясь всё больше и больше. Отчётливее раздавались их животные стоны.
Смотрите: вон из мрака выступил надменный торшер, напоминающий фаллос.
Угар комнаты, подёрнутый запредельной смесью спиртного и пота с остатками разума, колыхался и давил на два распластанных на кровати тела, жадно и припадочно царапавших и кусавших друг друга, ласкавшихся так, как не ласкаются тигры.
Это были ласки и игры последней моды, по последним заветам Сенеки. Но они не читали Писем к Лукрецию. Им этого не нужно. Они попросту совокуплялись.
Блестела и вздымалась вверх пара голых женских ног, похожих на стволы молодого дуба. Только отсутствием растительности и нездоровой белизной говорили они о том, что их хозяйка – женщина.
С обоих тёк пот, который прилизал обычно косматую шевелюру на груди и ногах лежавшего сверху самца. Её же ноги вздымались всё выше и выше,– отчего самец приходил в яростный непредсказуемый экстаз, когда теряется контроль надо всем.
А над грязным столом, заваленным замызганными газетами, мышиным говном, огрызками огурцов и банками из-под пива, висела фотография матери владелицы ног-брёвен. Даже фотокарточка покраснела от стыда: женщина не знала, куда отвести взгляд: но ей было слишком затруднительно сделать это в одномерном пространстве снимка.
Между тем кровать продолжала зычно скрипеть, набирая скорость повторений. Всё кружилось и превращалось в хаос. Но в этот Хаос не будет снесено Мировое Яйцо – и не начнётся из него круговорот новой Вселенной.
Их глаза были мутны, веки полуприкрыты, губы слегка растворены. Сопли медленным потоком покидали их переносицы: вязкая жижа мела простыни и одеяла, щёки и шеи. Косметика, когда-то нанесённая обильно и торопливо, теперь слилась в единый серо-бурый цвет и пачкала простыни, смятые в ком. А простыни те были и без того достаточно грязны, ибо на них совокуплялись регулярно.
Как назойливая муха дразнил лежавшего сверху тяжёлый вкус дешёвых духов, вылитых за пазуху и на волосы незадолго до совокупления. Запах давил и раздражал, но волосатое тело продолжало в исступлении хрипеть и кусать локоны накрашенных волос.
Стоны раздавались всё громче,– и вот прибавился бизоний рёв волосатого тела, довольного тем, что оно смогло проникнуть так глубоко, насколько позволила природа. А природа, увы, ему не позволяла многого.
Тощий, сутулый, с одутловатым лицом, пропитым сверху донизу и справа налево, он упивался своей победой, которые одерживал лишь только над представительницами той комплекции, которая ныне вонзала свои грязные нестриженые ногти в шершавую прыщавую спину. Она елозила руками по спине. Нашарив немытый зад, она почувствовала копчик, по которому было размазано несмытое говно. Она торопливо отдёрнула руку и вытерла её о волосы партнёра.
У них не было возраста: возраст у них неопределим, ведь за каждой портьерой нивелируется возраст. Ширма же стерпит всё. Для неё не имеет значения, сколько недель назад человек переодевался. Ей всё равно – до той поры, пока её не отправят на чердак, в королевство никчёмных вещей.
У них не было имён: имена им не нужны. Они – все имена сразу и ни одно по отдельности, и шуршащим по объедкам тараканам не представляют интереса их имена.
Они не принадлежат к породе гесиодового Золотого человечества. О где оно, это золотое племя? Где знающие брамины, возвещавшие истину? Были вы или – нет? Или вас придумали, как придумали иные миры Верн и Бредбери? Эти ли двое – потомки Адама и Евы… и – мои братья?
У них не было лиц: лиц у них просто нет. Это не лица: это само тело, сама плоть, восходящая на пьедестал почитания; это тело без культа, это культ без разума, это разум в бесформенности, это бесформенность тела, лишённого духа. И это всё – животное, слитое в бесформенную форму человека.
И они совокуплялись. И им было плевать на весь мир. Они отнюдь не практиковали тантру. И не были они голливудскими моделями. Они попросту продолжали совокупляться.
Через полчаса волосатое тело зарычит, зафырчит, застонет и заорёт: выплюнув в резиновый кармашек несколько столовых ложек белого клея, он в изнеможении откинется на спину, отбрасывая мокрый презерватив в дальний угол.
Совсем вскоре после этого она встанет, и, даже не умышись, натянет хламиду на спину и, пятернёй причесав волосы, пойдёт продавать пиво в ларьке. Она рыгнёт и сально матюгнёт вослед первому покупателю.
Он же лихорадочно застегнёт ширинку и поедет домой – к жене. Завтра рано вставать, чтобы ехать на завод.
Теперь их не трогайте. Они – совокупляются.
Ибо наступило Время Великих Наслаждений.
3
Кар!
С радостью превеликой возвещаю вам, что от голодной смерти не сгинут стервятники! Не исчезнет воронья великий род! Слава же человеку, бережливо охраняющему наше племя! Слава разумному: он умеет позаботиться о полях, методично выкидывая на них плоды своего Времени Великих Наслаждений! Продлите его, о люди! Совокупляйтесь, замешивая и заворачивая в чревах своих будущую нашу пищу! Вы сами признали естественную необходимость поедания друг друга: ваш великий Руссо закрепил, следовательно, и за нами это право.
Так спускайтесь же за мной, великие птицы! складывайте крылья! вышагивайте мерной поступью! царство трупного яда – наше безраздельное царство! Не дадим добру уйти в землю, из которой оно пришло; нас много, а земля быстро вступает в свои права. И вы это – знаете!
Кар!
И вот оно, наше поле, где только что смолкли последние канонады, где оттараторили бешеные приказы и откуда, ослеплённые, одноногие, однорукие, искарёженные, перепаханные вдоль и поперёк, уползли те, что не достались нам. Они уходили трусливо и позорно: мы видели их жалкое бегство, пока ожидали, созерцая, их потешную бойню.
Ха! Грохот! драки! резня! штыки! автоматные очереди! брат на брата! Кар! Ур-ра! Фонтаны крови — вверх! размазанные по камням мозги – вправо и влево! Кар! как непрочны человеческие тела: пух! пух! И вот – дырки! оторванные конечности! вывалившиеся языки и выдранные глаза! гипофизы! мозжечки! яичники и фаллосы! мякина вырванных сердец! селезёнок! почек! печени! желудков! Но что за деликатесный пир уготован нам, братья мои! Кар! Воспоём же хвалу человеку, придумавшему баталии! Воистину изощрён и изобретателен ум человеческий… и так же истинно, что неисчерпаем он на фантазию!
Пока поле не остыло, спешите, братья мои, вкусить крови, медленно сворачивающейся в порывах ветра из ближайшей рощи! Нам никто не помешает обедать в тишине: и об этом позаботился человек. На столько миль в округе никого – кроме нас, великое племя, говорящее ты безносой старухе с косой и запанибратски хлопающее её по плечу твёрдым крылом.
Кар!
Человечество считает себя сведущим в музыке. Кар! Ха! Какая музыка сравнится с хрипом испускающих дух? Какая мелодия нежнее, чем четвертитоника стонов, соло разрезающих тишину? Какая гармония слаще, чем минорные терции наших криков, братья-стервятники! Кар!
Дьявольщина! человек считает себя сведущим в живописи! какая палитра богаче, чем переливы гниющей лимфы?
Тщетно кричите вы об изощрённости кухни! Где французам и индусам угнаться за Великими Землёй и Воздухом, дающим истинную пищу богов?
Кар!
Собирайтесь все! Зовите друзей и подруг, любовников и любовниц, зовите и врагов, ибо пищи заготовлено на всех!
Дымящиеся струи крови заменят нам ослепительные свечи, а того хилого, которому я впущу в глазницу клюв, дабы испить сладчайший нектар его, я попрошу исполнить торжественную песнь. И почему назвали её requiem? – впрочем, разве не в тишине и спокойствии мы мерно работаем, милые братья?
Кар!
Я плыву по полю. Я – Царь. Я здесь – закон. И здесь – диктатура закона.
Но в вожделении я сам закатываю глаза от осознания величия пиршества! Я упиваюсь сливками человеческого страдания, на которое люди идут с песней.
Я – царь на этом поле. И именно здесь объявляю я Время Великой Дегустации.
Кар!
4
А разве не предупреждали вас, что низменные выкрадут Священную Клятву Гор и извратят её, заставив служить мраку и бесчестию? Разве не остерегали вас против новодельных золотых телят, которым заставят поклоняться?
И которым, безусловно, вы поклонитесь в вашем вульгарном незнании!
Неужели не был предречён приход лжепророков, дурманящих словом и зовущих в опиумно-марихуановые луга, обещая успокоение за завесой отравляющего дыма? Неужели вам не советовали остерегаться чернокнижников, которые растопчут грязными ногами цветок Священного Лотоса, который взращивало по крупице человечество многие омытые кровью века?
Разве не предупреждали, что захватит вас в свои клещи тот, кто не будет знать разницы между болтовнёй и истиной, между знанием и профанацией? тот, кто очистит ваши мозги от мельчайшей мысли? тот, чьи слова вы выдадите за свою беспредельную мудрость? Разве не говорилось, что несведущие лжефилософы одурманят тупые покорные толпы, выдавая им мочу за вино?
“Идём же теперь за новыми пророками, размахивая стягами и хоругвями! Они утверждают, что – знают. Они обещали новый мир – завтра. Мы, миллионы голодных и страждущих, чьё желание – истреблять и унижать, нашли, наконец, то, что искали: мы ощутим себя хозяевами Вселенной! Мы – верим вам! Мы – идём за вами!”
А ведь троянский конь – лишь первая среди миллионов трагедий, ждущих человечество, сходящее по наклонной плоскости, но мыслящее себя поднимающимся к заоблачным высям… И Камю закроет города на чумной карантин, и воцарит в них замятинский порядок, и Хайдеггер в последний раз пропоёт свою messe basse о непознаваемых тропах, которые поростут былинником оттого, что лицемерие и ханжество займут трон.
А ведь всё было уже сказано. Всё было уже найдено. Тысячи предостережений выдвигал Господь, но разумное тонет в потоках лжи. Так было, так есть – и так будет всегда.
Ныне чернокнижники хмелеют от своей славы. Они корпеют над искажением истинных слов, спекулируя на непостижимости Знания…
А несведущие тем временем правят бал на великом празднике чёрного атеизма. За обдающим холодом мистицизмом они прячут своё невежество.
Ибо это их время.
Пусть. Мы склоняем головы и погружаемся в себя. Так говорили великие. Предайся Лете: тщета есть всё, что старается изменить внешний мир. Ты не изменишь его, если будешь торговаться с Богом.
Ибо нет более верха и низа, ибо человек, пытаясь поработить Вселенную, отсёк руки самому себе.
А в апогее безумного пиршества ждите непревзойдённо-ослепительную царицу Глупость, которую восхвалял Роттердамский и которая ныне ждёт, когда пробьёт её час. А стрелки двигаются неумолимо. Она-то и провозгласит последние умолчанные истины.
Нет, она не будет стесняться правды, ибо для неё нет иной истины, кроме одной: наступило Время Великих Откровений!
5
А что же – со мной?
Совершенно ничего особенного – просто я подписываю отречение от трона, которое вы так долго ждали. Со спокойною душою, в полной ясности ума и трезвой памяти отдаю я вам свой указ! нет – мольбу! отпустить меня… Медленно ступая, схожу я с трона, перерезая вздувшиеся вены на собственном бренном теле, я отдаю себя в руки неистовствующей толпы. Да! ибо рано или поздно мне следовало познать, что более тонкие материи – не подвластны вашим грязным помыслам. Вы – властны лишь над моей физической оболочкой. Ха! как это ничтожно, поверьте мне… И именно поэтому с ухмылкой подписываю я отречение от трона.
Но как это могло случиться? Подписать отречение? среди славы? почитания? богатства? мишуры и блеска балов? среди шороха платьев ежесекундно доступных женщин? И вдруг, чёрт возьми,– отречься? вдруг – позабыть рунические письмена, которыми гравирована история наслаждений? вдруг – сжечь древние готические свитки?
Да к дьяволу всё!
Шакалы! мерзавцы! скоты! иуды-христопродавцы! ублюдки! сволочи! вы вынудили меня бежать с позором из моего дворца! Et quoi alors? Отребье! презренные твари! негодяи! подлецы! подонки общества! неужели вы столь слепы, чтобы не понять, что отнимаете вовсе не то, за что в этой жизни держусь я, а то, что нужно – вам?
Заберите всё! бесценные бриллианты! кубки из горного хрусталя! персидские ковры! китайский фарфор и индийские жемчуга! тибетские чётки красного дерева! слитки циркония! арабские тканные золотом басмалы! золотые кольца ацтеков! платиновые монеты русских царей! английские меха! французские ожерелья! сибирскую пушнину! японские гобелены!
О паскудная толпа, хватающаяся за сон наяву! наслаждайся своей шизофренией, если тебе так угодно, а я – ухожу. Подписав отречение от трона…
Что проку в ненужных богатствах? Купят ли они мне блеск звёзд? смогу ли я унести их в тонкий мир? получу ли я взамен их умиротворение лесов новых планет? Да, они утолят вашу низменную ненависть, но не спасут – меня! К чему в таком случае рваться за блеском тысяч свечей в роскошных залах?
Так входите же, дорогие гости! опорожняйтесь в мраморные вазы с цветами и мочитесь на бесценные статуи, любовно привезённые мною когда-то из Древнего Вавилона! топите ваши печи тысячелетними списками Беовульфа и Эпоса о Гильгамеше! К чёрту же всё, раз вы способны только на это!
Именно поэтому я и подписываю отречение от трона.
Пусть бешеное празднество разольётся по вашим затопленным дерьмом улицам! пусть радость анархии войдёт в каждый дом! Сегодня – ваше царство, где нет ни чести, ни авторитета, где рвут со стен иконы и низвергают статуи, где сын душит мать и отца, а друг – режет друга, где кусок хлеба и стакан воды становятся идолами. Благословляю вас на это царство, за которое, к счастью, не повинен ни дьявол, ни Бог.
И даже если мир будет ввергнут в бездну, с улыбкой отрешённости, которую вы примете за идиотию, я уйду отмывать свои грехи к истокам всепрощающих Ганга и Евфрата. Я не беспокоюсь о том, что, быть может, мне суждено переродиться пресмыкающимся гадом. Если же я не смогу искупить перед Абсолютом свои слова и деяния, омерзение тела и неблагочестие мыслей,– пусть тогда душа моя спустится в вечное горнило Ада. Значит – большего мне не дано. И – не надо.
И мне не страшен ничей гнев: и менее всего – гнев ревущей толпы… а она всё ждёт, пока я закончу и передам вожакам их волчьей стаи драгоценный пергамент – ОТРЕЧЕНИЕ! МОЁ ОТРЕЧЕНИЕ!
Ибо я,– по вашей просьбе,– подписываю отречение от трона. Но если вы не спасётесь до окончания Времени Великих Перемен, дай вам Бог спастись после,– что бы вас ни ожидало за гранью смерти!
Забирайте Отречение!
Abdicationem hodie subscribo!
Слава – Времени Великих Перемен!
31 October 2003. – Prossié (Russia)