Дарье Шен [Рябининой]
1 (91)
Два миллиона раз сама вокруг себя
Земля обернулась,–
незаметно прошло
шесть тысяч лет…
И шли мы день за днем,
за оборотом оборот,
ломая запреты и сметая табу,
мечтая высказать все, что хотелось бы.
Все кружит и кружит старушка-планета,
и счет оборотам на третий пошел миллион,–
но не сняты запреты;
и поэт все так же прячет
в подполье цветастых слов
то, что так хочется сделать доступным.
2 (92)
У иллюзорного причала вычурных,
прочувствованных строчек
все так же плещут ощущения
прошедших тысячелетий,–
к себе маня.
И всяк из нас – корабль,
и всяк к причалу
приблизиться стремится,
не зная, что объят химеры покрывалом.
Как нелегко понять,
что обманно все, как тот причал,
в порту которого теперь уж больше никогда
не бросит якорь мой корабль:
Сгинула лодка в пучине,
разбившись о рифы прочитанных строк.
3 (93)
Я шлю тебе привет, неугомонный Фрейд,
юность мою из колеи выбивающий
бредом всех комплексов детства!
Мое одеяло – полог запретный
для еще не познанных мною дев,
которых ласкать с каждой ночью
все слаще и слаще,
все проще и проще…
И ты – мой простор для фантазий,
ведь, ночь от ночи
глубже тебя познавая,
я – себя познаю.
Познавая других,
познаю лучше тебя:
все неизбежно сводимо к сравненью.
Но кто под мое одеяло стремится? –
кто стремится, тот знает,
что жезл волшебный пламя расплещет в ночи.
А кто не стремится –
о том не жалею:
Другие придут.
4 (94)
Послевкусие от взглядов твоих
меня повергает в страданье,
как если б Чистилища и Ада
одновременно шел я по всем кругам.
Прошедшего души стонут в черных
мохнатых столбах,
одетых в остроконечные
тряпичные конусы,
Там мои руки и поныне пристанища ищут,
желая стать дирижером оркестра,
пекущего салат из мастики.
Напрягаются мышцы мои,
рвутся связки,
когда я снова о бременских музыкантах пою
и погружаюсь в любовные страсти
Марии-Антуанетты.
От бегущей за яхтой светящейся пены
в небо умчатся
четыре беспечных следа,
но когда сквозь маслянистый эфир
мой улетит вертолет,
скажу тебе я: “Прощай”,
Бога, как прежде, моля
сделать меня Израиля сыном.
5 (95)
Зубастые школьницы,
плавая в небе ночном, точно пасхальные яйца
в стеклянном пакете, полном пернатых кошек,
сеют разумное, но вовсе не доброе:
то и другое еще в утробе
правещества разделилось…
Коронованные хирурги, шамкая прошлым,
льют под посаженное мною дерево-алмаз
старый тосол, и дерево гибнет…
А я растил его для себя,
мечтая колени пред ним преклонить.
Что ж, буду считать расписные гробы
под окнами кровоточащих сараев,
где два индуса, сидя под забором,
пеньку трепали,
на балалайках карманных играя.
Откуда им знать, что подсолнуха мясо
спустя много лет загорится диким огнем,
заставляя меня замерзать?
6 (96)
Мир рождается в страдании,
как рождаются дети и первые строки;
Все проходит сквозь боль возмужания,
как проходит закалка характера.
Все к последней точке развития стремится,
отметая страдание,
потому что в конце его место займет
лишь ухмылка добродушная.
7 (97)
Крещенный огнем,
крещенный дождем,
ночи покровом крещенный,
дороги полотном крещенный;
Непониманием крещенный,
крещенный любовью,
разлукой крещенный,
свиданьем крещенный;
Словом крещенный,
ударом крещенный,
поцелуем крещенный,
укусом крещенный;
Голодными днями крещенный,
заботой крещенный,
страхом крещенный,
Я готов понять любого из вас,
кто по этой планете
блуждает в потемках,
К крещению Истиной стремясь.
8 (98)
Кто поспорит с разумным советом –
предусмотрительным быть?
кто поспорит с предостережением
шкуру свою беречь,
по земным дорогам блуждая?
Я – поспорю.
Не рискует лишь тот,
чьи ставки ничтожно малы,
Умирает в кровати лишь тот,
для кого минута
стоит не больше, чем грош.
9 (99)
Все изменится и не изменится,
разредится воздух, превращаясь в эфир,
сгустится эфир, превращаясь в камень,
слова прейдут,
с ними – мнения и чаяния,
молящийся пред новыми преклонится богами,
отвергая мантры, намазы
и молитвы прошлых веков,
а лучи преисподней призовут
к новым обманам и обольщеньям.
Но даже если все горы с землею сравняются,
если в воду вся твердь обратится,
все равно чувство мое к тебе
непреложным останется,
до скончания века душу мою терзая.
10 (100)
Я ли мчусь по прямой
к неизбежной кончине мира? –
я замкнут ли в круг,
на вечное возвращение себя обрекая?
У меня ли есть лишь один шанс на этой Земле? –
или я после смерти гадом воплощусь ползучим?
Ждет ли меня рая прохлада
и Дева Мария с оливковой ветвью
у входа в него ? –
ждет ли ад
и мартеновских печей пламя?
Я ли песчинка на берегу Океана-Вселенной? –
я ли владыка небес?
Не дано мне этого знать,–
да и это неважно.
Сколь бы ни был велик грех вопрошания,
до последнего вздоха
братья мои на земле
будут к небу руки тянуть,
пытаясь узнать, в чем смысл прихода сюда.
Но Бог оставит вопрос без ответа.
11 (101)
Не подавай мне этой ночью разбавленный спирт:
он замешан на разбавленных чувствах…
Не звони, не кричи по ночам
сквозь гулкие километры
о своей планетарной любви:
Крики потонут в разбавленном спирте,
который,
тебя вспоминая
и рядом не видя,
я этой ночью пью.
12 (102)
Рококо улюлюкало,
изливая на меня первозданность
и в горницу зазывая к богам,
но я сопротивлялся
и лез в темную яму Гефеста,
зачем-то сжигая парусники,
которые были снаряжены умчать меня
и моего крылатого друга
за золотым руном.
Но я упорно лез в яму Гефеста,
подставляя под удары наковальни
свою полосатую голову.
13 (103)
Как мудро вы мир созерцаете,
старцы седобрадые!
как величаво не стремитесь
изменить истории ход!
Но терпимо мир созерцать –
удел только тех,
кто с возрастом пришел к равнодушию
и кого не затронет людское бесчестие,
кому безразлична
предательств круговая порука.
14 (104)
Отступись и оставь в покое
последние брызги апреля,
что я мечтаю собрать,
словно гирлянду грибов,
над смертным одром.
Я нанизаю их на нитку из лунного луча,
я ими, словно колокольчиками,
звякать буду,
девятерых муз созывая…
Не за горами тот день,
когда над домом моим
соберутся в алхимический хоровод
дальние звезды и близкие планеты.
И пусть с каждым днем
уменьшается в окружности сердце мое,
оно всегда останется
похожим на квадрат
с тремя поперечными углами.
15 (105)
Ты видишь, мой неуклюжий друг,
как тоньше и тоньше становится
твой календарь?
ты слышишь, как Время
по листьям капает мерно,
на стволе зарубки умножая?
И это первые предупрежденья Бога,
которые в юности мы получаем,
однако болью с годами вернется откровенье:
проще все потерять и все уничтожить,
чем заново строить.
16 (106)
Не смешной ли срок –
восемь лет –
для космических далей?
Это нам неподвластно постичь,
как не постичь наносекунду.
Нам кажется, что, не видевшись столько лет,
мы потеряли все,
– или почти что все,–
но мы совсем ничего не теряли,
потому что за наносекунду,–
будь их даже две
будь их три,–
ничего невозможно найти.
17 (107)
Как мерзко-неприятно это откровенье:
нет ничего мерзей, чем презирать,
и ничего мерзее нет, чем сознавать
чье-то презренье.
18 (108)
Долго ли еще на перепутье
ты будешь стоять,
пытаясь все за и против взвесить?
Определяйся скорее,
куда и с кем ты идешь,
решайся,
чем займешься и чем
окажешься миру полезен…
Не испытывай Судьбу,
не проверяй,
насколько терпеливо Время,–
решайся скорее…
Все равно ты ничего не решаешь.
19 (109)
Он уже не онанировал у унитаза,
глядя на постеры девок в бикини,
сперму не смывал,
клейкой рукой дергая ручку:
теперь к нему на заказ из публичного дома
девки сами стекались в постель,–
оставалось лишь выбрать…
Он уже не ходил в супермаркеты,
глядя украдкой на цены
и что подешевле отбирая:
он ел все подряд, что прислуга ему подавала
как деликатесы
заморских краев…
Как жаль, что за черными стеклами
тебя различить совсем невозможно.
Ты исчез,
и ветку вербы
не сможет тебе никто подарить.
20 (110)
Умоляю, моя незнакомка,
пламя во мне не буди:
пусть останется бред
лишь красивой и сладкой мечтою,
которая в лютую стужу
декабрьских июлей
греть меня будет.
Не сыпь на меня
поток вожделений:
наперед знаю я,
что разломится
шар хрустальный,
если мы ближе сойдемся.
21 (111)
Я выманю твой поцелуй –
лестью,
я тень твою поймаю –
спичечным коробком,
я приукрашу твой стан –
мечтою…
Я возраст свой убавлю –
силою мысли,
снова в ночи Тарзаном
вернусь любвеобильным.
Предложу тебе все, что смогу:
руку, сердце –
и все остальное впридачу…
Подставь же для поцелуя губы свои:
если я тебе льстил,
почему же и ты мне не можешь польстить
единственным своим поцелуем?
22 (112)
В бесконечное блаженство рая –
не верь:
откуда блаженство в отсутствии движенья?
Неподвижность не терпит Бог,
ибо с ума она может свести
и самого святого
из ангелов безгрешных.
Потому-то, Вселенную создавая
и ее бесконечное расширение,
создал Он нас,
чтобы, двигаясь,
мы сами себя расширяли.
23 (113)
Затянем новую космогонию, братья мои?
Оставим в покое мужчин,
стремящихся в неосвещенный туннель
женского ануса,
но просто затянем долгого
чаепития наслаждение…
Из старой баночки перекиси
выудим немного
тихоокеанской гальки
и полкило курабье.
Затянем же
сгущенным молоком омытую
церемонию чайную,
какой не знала Европа
со времен Гесиода?
Затянем же новую космогонию,
братья мои?
Затянем…
24 (114)
Изобретавший деньги знал,
что все к числу сводимо.
Так и предполагал когда-то Пифагор.
За деньги покупается все, что необходимо:
прошлое, будущее и небес небывалый узор.
За деньги я куплю и тебя,–
ты только подожди,
не сразу моею станет Валгалла.
И тебя я заставлю плясать от звона металла,
ведь еще Пифагор возвестил,
что в основе мирозданья –
числа сила небывалая.
25 (115)
Я знаю, что есть мир, где семь делится рационально на три,
где есть город, откуда каждый час на экскурсию
по Млечному пути убегает резвый трамвайчик.
Я знаю, что есть мир, где вода всегда треугольна,
где прочнее всего строения из рисовой бумаги.
Но там и камень горит, словно солома сухая.
Там леопарды плавниками своими, как опахалом,
охраняют сон Великой Ехидны,
которая еще не родилась,
но будущее помнит, о настоящем не ведая.
В этом мире слово нельзя
изречь и записать:
здесь нет ничего абстрактнее знака.
Но ухожу я в этот мир,
который открыли мне крылатые боги,
лишь потому, что могу там тебя я видеть рядом с собою
и, в объятиях крепко сжимая,
ласкать тебя бесконечно,–
как Время.
26 (116)
Кто скажет,
не замедлить ли мне
жизни хаотический бег?
Не погасить ли на алтаре пламя,
распустив жриц и весталок?
Не рискнуть ли
обрезать путеводную нить
и пойти, не разбирая дороги?
А может, стоит игривому тростнику
дать отставку,
навеки в гербарий засушив
и никому не позволяя играть на нем
резвые песни?
27 (117)
Мы уже не смотрим друг на друга
через пропасти в горах,
мы не тянем друг к другу руки
через ущелья.
Мы смотрим теперь сквозь окна
близких далеких высоток:
Там пропасть – сотни метров вниз, к мостовой,
там пропасть – столько же метров вверх,
к шпилям,
на которых усталый взгляд Луны
поет похоронный псалом.
28 (118)
Поплатившись за все,
кто-то умрет от дождя,
захлебнувшись в потоке грязи,
за то, что кому-то отказал в копейке.
Ты же захлебнешься в потоке копеек,
потому что когда-то
в сердце твоем духу хватило
не дать мне воды,–
и всего лишь одну ночь с тобой.
29 (119)
Мне часто признаются
в страсти пламенной,
не реже жар
любовных признаний
мне грудь обжигает,
Да все пламя не то…
Страсть все не та…
Коробками, свертками, пачками
чувства мне шлют,
Да чувства не те…
Свертки не те…
На колесах за мной
километры дорог
оставляют прошедшего след,
Да следы все не те…
Дороги не те…
И радости нет,
когда я встречаю тебя,
о искомое Счастье,
ведь, в глаза тебе глядя,
я хоть и вижу ответных эмоций огонь…
Да огонь все не тот…
Глаза все не те…
30 (120)
И будет желтое безмолвие,
зеленый хаос и черная глушь.
Будет волос твоих запах,
что раскрашу я в лазурный цвет…
За ними – красная придет стихия
из равнодушной синей пустоты,
а фиолетовая страсть предвозвестит
мою трагическую Сагу.
Я все цвета дифракции смешаю,
чтоб отторгался взгляд от серого оттенка.
Ты знаешь: вне тебя – и без тебя
других цветов я не желаю видеть.
Пусть без тебя он будет основной –
и единственный.
31 (121)
Да восстанет гряда
и воскликнут бандиты,
как несколько сотен лет тому:
“Сарынь на кичку!”
Я отважно тебя умыкну
и брошусь в волны
вместе с тобою,
ища затонувших городов
храмы.
32 (122)
Лишь пешеходного перехода зебра
нас с тобой разделяет;
и так хочется на другую сторону броситься –
в объятьях тебя крепко сжать.
Но запретный горит
сигнал светофора…
И смотрю я, как ты
в вечернее солнце
от меня уплываешь,
по-прежнему не давая зеленый сигнал.
33 (123)
Шемешенно скапундая чфемзис,
я в тарбумзах тламинки чурбиню:
тламинки на солде, жалинке, в коданках…
Только это все тарбумзы,
и они так чланко зимуличут шпых,
что осталось лишь спинкичить по гирбокам.
Но как бы пармезанно ни рокфорил я дор-блю,
Все равно тебя, скотину, я люблю!
И как бы ни рокфорил бы дор-блю бы пармезанно,
Я тебя еще и ненавижу.
Это странно.
34 (124)
По кротовьим норам вонючих вагонов
и претенциозных салонов
мы ищем свое сердце…
Среди ссанины старых цыганок,
среди воплей младенцев,
среди предсмертных криков петуха
на столовской кухне
мы ищем души вторую половину…
Среди перегара крестьян,
среди дешевых дамских духов
и пердежа заслуженных граждан
вдохновение мы ищем,
глядя на нефтяные и газовые трубы,
похожие на похоронные факелы
друидских мистерий…
Запивая пивом фисташки,
мы проезжаем пахнущие помойкой болота
под храп калмыка с верхней полки.
Так и бредем мы по Земле,
все еще мечтая найти Вечный Покой
и дорогу в Бесконечное.
35 (125)
Мы с тобою видим только то, что видим,–
ни молекулой больше,
ни молекулой меньше.
Нас не обманет ни зренье, ни слух,
когда смрад неприкаянной
и беспокаянной лжи
мутит кристально-чистую воду.
Мы знаем,
как по цирковой арене
История, словно под ездоком
очумевшая лошадь,
дикий бег совершает.
Известно, чем кончатся склоки
в ослабленном стане,
где каждый вопит о своем,
забывая об общем враге.
Склочьте дальше –
и рыбка из мутной воды
достанется тем,
кто не знает скрупул.
36 (126)
Я на ваши города приду
не бомбой
и не ураганным смерчем,
на дома не чуму нашлю
и не проклятия;
на детей не подниму руки,
не приду плевать
на родительские могилы.
Все будет иначе:
лелея раздор между вами,
я тихо подожду
вашей же смерти.
37 (127)
Все будет только так,
как Ты задумал:
слово в слово,
деяние в деяние,
мысль в мысль,
день в день.
Никто не сможет
на решения Твои всевышние
наложить вето
или им перечить.
И только глупец
возомнит свою мощь,
глядя на косые лучи,
сквозь эльбрусоподобные тучи
на поля ниспадающие.
38 (128)
Пощади чувства того,
кто многие годы
яростно и безответно тебя любит,
так и не получив взаимности.
Пощади того,
кто тебе верен,
несмотря на ветер,
рвущий на части
манускрипт твоей жизни.
Знай: всегда велика вероятность,
что завтра станешь ты сам
таким же страдальцем,
слышащим в трубке:
“Ждите ответа”.
39 (129)
Не обольщайтесь:
Ехидна проснется.
За грехи наши тяжкие
взыщется с нас,
когда растерзанный Рембрандт
сойдет с облаков,
отвергая орнамент
и закон отрицания отрицания.
Тогда по степям
раздастся плач Патанджали,
и ослепленные сорвут с него
венец лавровый.
Он вскрикнет от боли за мир.
Грядет ехиднино царство,
когда в миллионах каверзных черт
испарится Понт Эвкинский,–
точно Арал.
40 (130)
Сегодня – день, когда я растворяюсь в собственной послеполуденной тени…
Моя тень бездействует, лишь созерцая тех, кто вступает в ее лоно,
Лишь покрывает стремящихся к ней белым саваном, синим саваном и черным саваном;
В тень уходя, я знал, на что иду, ибо постиг, что в мире нет исключений
И хаоса, но все структурировано и абсолютно законно,
Потому-то тень и наградила меня своим великим саном…
Что ж, быть отныне – тенью и не уходить от самого себя, потому что я – вся действительность.
Для непосвященных звучит искусительно,
Но это не просто – в тень войти, не жалея о прошедшем, не торопясь, но вместе с тем – и не проявляя медлительность…
И каждый в тень мою может вступить – нужно немного терпения,
И тогда
Распахнет врата
Обольстительность пенная.
Блаженство – знать, что я – тень, да к тому же – Вселенной часть неотчуждаемо-однородная,
Послушай, как трава у корней моих шумит – бесконечно-просторная…
Теперь и ты приходи под мою крону, я тебя покрою и приласкаю совершенно бесстрастно
И безучастно,
Приходи редко – это неважно, если захочешь – приходи часто.
Чтобы слиться с тенью Вселенной,
В этой чаще для всех есть дорога.
Но не торопи событий логику.
Тень растет после полудня медленно.
Сливайся с ней осторожно – и понемногу.
25 September 2004 – 5 August 2005. — Samara – Togliatti –
Rogovskaja – Nizhny Novgorod (Russia)