театрофантазия
DRAMATIS PERSONÆ:
Все сидящие за столом (университетские друзья разных специальностей), а также Хорек (официант) – примерно одного возраста: разница не должна превышать два-три года, всем примерно по 38-40 лет.
Швеллер Анатолий – биолог: Солидный мужчина с рыжеватой бородой и усами, орлиным носом и небольшой залысиной. Коренастый, крепкий, невысокий, вполне заметная мозоль там, где у людей пресс. Он постоянно курит трубку, которая, кажется, с ним срослась.
Борюшкин Николай – владелец автосалона: Достаточно высокий и привлекательный мужчина, но поведение выдает, что он под каблуком у жены, безволен и слабохарактерен. Черные волосы коротко стрижены. Постоянно оголяя руку, поглаживает на ней волоски, особенно когда волнуется.
Борюшкина Надежда, его жена – владелец туристической компании: Пышненькая женщина, но не толстая, а скорее крепкая и упругая – как телесно, так и по характеру.
Волгин Михаил – директор компьютерной фирмы: Худой и очень высокий, постоянно сутулится, носит черные непроницаемые очки, курит дешевые сигареты и озирается по сторонам, словно его кто-то постоянно преследует.
Анкудинова Ирина – банкир: Женщина-мечта, спортивной внешности, посвящающая время не только бизнесу, но также спортзалам и дорогим курортам активного отдыха. Движения отточенные, жесткие, но не резкие. Суждения колкие и меткие.
Осокина Анастасия – состоятельная вдова от трех мужей: Невысокая иссушенная дама болезненной и почти неестественной худобы. По характеру и повадкам – желчная и нервная.
Хорек Василий (Душегубчик) – официант: Одет безупречно и с иголочки, как подобает официанту в дорогом кафе, однако на лице чуть заметны следы психологических и психических переживаний.
Подвыпившие парень (от 19 до 22 лет) и две девушки (чуть помладше) на заднем плане. Парень напоминает когда-то прилежного студента, который предпочел дым забегаловок учебной аудитории. Высокий и достаточно стройный. Девицы – не самого серьезного поведения.
Балахонов Дмитрий – пожилой дальнобойщик лет пятидесяти: Мужчина среднего телосложения с болезненным взглядом и огрубевшей кожей лица и рук. На щеке шрам. В движениях резок, голос надломлен.
Аннюшкина Евгения – женщина в годах, работавшая многие годы золотодобытчиком, тоже лет пятидесяти: Измученная женщина с седыми волосами, болезненным цветом лица и изуродованными скрюченными пальцами. Курит нервно и неуверенно.
Официантка в аэропорту: Таких описывают легко и просто – «шалава». Этого указания, а также того, что на лице у нее синяк, будет достаточно, чтобы себе представить этот образ.
Действие происходит где-то в России частично в двадцатом, частично в двадцать первом веке.
Все пропитано дымом сигарет.
Драма, в зависимости от подхода к постановке, может быть переосмыслена и как камерная пьеса, и как короткометражный фильм а-ля «арт-хаус».Очень дорогое и изысканное кафе. За столом, накрытым на шесть персон, сидят шесть университетских друзей: Швеллер (во главе стола), далее от него по часовой стрелке: супруги Борюшкины, Анкудинова, Волгин и Осокина. К столику подходит Хорек с приготовленным блокнотиком для записи, однако посетители не обращают на него никакого внимания – для них он обычный официант.
Хорек (Официант). Добрый вечер. Что я могу для вас?
Швеллер (Анкудиновой). Долго ты еще будешь крутить это меню, как еврей Тору? Верти хоть месяц, хоть год – богаче не станет.
Анкудинова. Да я вот тоже думаю: может, из Африки шамана с бубном вызвать, чтоб поколдовал? (Продолжает сосредоточенно перелистывать меню.)
Борюшкин (словно в сторону). Винная карта впечатляет.
Анкудинова. Что именно?
Борюшкин. Цены.
Борюшкина. Зато, наверное, в богемском хрустале! Не в пластиковых же стаканчиках!
Хорек (вежливо, но все время отводя глаза в сторону: его лицо чуть затенено). Богемский – не богемский, но пластиковые стаканчики исключены – могу поручиться!
Швеллер. Фантастика! А ведь обычно в пластиковых – притом в трижды мытых! Знаете, нужно было не сюда идти! Я забегаловку одну около вокзала знаю. Там, конечно, обычно бомжи тусуются, но если снять на целый день, их, возможно, будет не очень много.
Волгин (тоже продолжая листать меню). И по спецзаказу стаканчики были бы мыты только два раза, а не три. (Хорьку.) Кстати, а вы из каких пещер вылезли? Компьютеры стали умные – могут подсказать, как пишется: «фрикадельки» или «фрекадельки». (Хорек покорно молчит.)
Анкудинова. Заберите у Волгина меню, а то он чего доброго под него сейчас какую-нибудь программу с трехмерными проекциями писать начнет! (Хорьку.) У вас что, вообще нет белых вин?
Хорек (нейтрально). Как же так – нет? Вот, прошу. На следующей странице.
Осокина. Паленая бормотуха это, а не белые вина! (Желая показаться утонченной.) Ах, мне бы сейчас розового французского!..
Хорек. Без проблем. Двадцать сортов из семи стран. (Открывает нужную страницу.)
Швеллер. А они все – тульского разлива? Или вологодские тоже есть? (Осокиной.) Блат тебе, так уж и быть, в экстренной хирургии обеспечу. Так что бери все подряд.
Осокина. Спасибо, дорогой, я всегда знала, что ты меня любишь. (Поспешно, Хорьку.) Так, любезный, я еще подумаю. Но самую малость. Наверное, не стоит пить вечером французские вина.
Волгин. Бери итальянские: их делают на местной обувной фабрике. Тошнить хотя бы будет не сразу – до дому доехать успеешь.
Анкудинова (берет пустой бокал, смотрит на свет, ерничает). Французские вина имеют более очерченный букет, не как итальянские, с их размытым и неясным вкусом. Букет надо пробовать вот так… ладошкой. На свет мы видим, что вино стекает медленно, значит, косисьтессья нормальная. (С шумом захлопывая меню и подавая его Хорьку.) М-да, пойдем другим путем. Давайте самое дорогое из того, что есть. Швеллер, мне тоже на всякий случай местечко.
Швеллер (щурит глаз). Можно я тебе постелю у себя кабинете? У меня там тихо… нас никто не побеспокоит.
Хорек (Швеллеру). Что я могу для вас?
Швеллер (попыхивая трубкой). Вы в состоянии приготовить капуччино?
Хорек. Нет проблем.
Швеллер. Есть проблема! Две большие разницы между «приготовить» и «приготовить хорошо».
Хорек (чуть отводя глаза в сторону). Мы постараемся не разочаровать вас.
Швеллер. Постарайтесь, любезнейший, постарайтесь. А то я это… В общем, непредсказуемый!
Хорек (Волгину). А что я мог бы для вас?
Волгин. Чешского пива!
Швеллер (ухмыляется). Кто пьет много пива… а дальше и сам знаешь.
Волгин (подставляет Швеллеру свои черные очки). Смотри мне в глаза! В глаза смотри! Отвечай, кто тут до сих пор так и не отделался от плебейской привычки начинать с кофе?
Швеллер (неестественно шутливо отталкивает Волгина.) Кофе и сигареты! Мы унтюляхенты! (Попыхивает трубкой.) А у тебя все водка с пивом.
Волгин (Хорьку). Старопраменское есть?
Хорек. Да, конечно. Вам очень холодным – или лишь слегка охлажденным?
Волгин (полуехидно). Ишь ты, сервис, ядрена мать! А температуру можно заказать? Разогреете в микроволновке?
Хорек (несколько загадочно). Что угодно – для вас, по вашему заказу!
Осокина (хихикая). О, тогда мне дайкири! Что уж мелочиться? (Хихикает еще раз.) Есть?
Хорек (впервые появляется легкая улыбка). Вас приятно удивит, но – есть. Для вас – в традиционном китайском стаканчике или по-европейски?
Осокина (удивлена). А что, есть какая-то разница? (Спохватывается.) Да, вообще, что за моветон – дайкири по-европейски, в самом деле? Тащите в китайском или каком там еще!
Хорек. Принято. (Борюшкиным.) Что я могу для вас?
Борюшкина (резко). Мне саке с лимоном и перцем, будьте любезны. (В «будьте любезны» звучит нотка холодного формализма и презрительной вежливости.)
Борюшкин. А мне бы водочки.
Борюшкина (в голос). Кхем!
Борюшкин (присмирев). Извините, фруктово-молочный коктейль.
Хорек. Для вас пока все?
Швеллер. Да, мы позовем, когда будем заказывать горячее. Пока почирикаем.
Хорек. Принято. Пару минут терпения. (Уходит.)
Швеллер. Господа! Учтите, в меню, если кто не заметил, много мясных блюд.
Анкудинова. И что?
Швеллер. Да так, ничего. (Щурится и ухмыляется.)
У нас на деревьях сидели кошечки,
от собачек ховались, крошечки,
птички в кустах учиняли гам.
Все стало чинненько во дворике,
когда открылся по соседству ресторан.
Осокина. Приятного аппетита вам желает кафедра непроходимых зануд и ботаников. Что ж получше не нашел – сам же притащил нас сюда!
Швеллер (вынимая трубку изо рта и пуская кольца роскошным движением). Не желаешь столик-люкс в «Максиме» на Елисейских полях? Мы бы тебе сбросились на билет в Париж… в один конец. Как на это смотришь?
Осокина. Да я вполне состоятельна, чтобы на собственном Бентли уехать хоть в Париж, хоть куда. Да еще тебя на закорки взять могу.
Швеллер. Еще б ты не накопила «состояние», коли трех мужиков на тот свет загнобила!
Осокина. Ты думаешь, что говоришь?
Волгин. Да это не он один, кстати, об этом говорит! Весь город хихикает.
Осокина. А вы верите всякой ерунде?
Волгин. Да тут верь – не верь, а как-то один за другим они… (Показывает наверх и машет руками, как крылышками.)
Осокина. Что ты себе позволяешь?
Волгин. Я? Как всегда – позубоскальствовать.
Швеллер. О да. Зубастый. Как акула.
Хорек приносит первую порцию напитков, среди которых дымится капуччино для Швеллера.
Волгин (хмыкает). Швеллеру бодяжку несут. В счете напишут – «капуччино».
Неловкая пауза в момент, когда Хорек приносит и расставляет на столе вторую порцию напитков. Все молча смотрят на посуду, расставленную перед ними. Швеллер прерывает неловкость своими действиями: он берет трубку, выбивает из нее скуренный табак и, развернув вынутую из кармана пачку, набивает свежим.
Швеллер. Курю только египетский. На заказ привозят… (Пауза.) А знаете, все-таки изумительно… Я уже столько лет наблюдаю за дождевыми червями, и меня до сих изумляет: вся мировая эволюция, наверное, пошла бы совершенно по иному сценарию, будь у дождевых червей зубы…
Осокина (несколько очумело, поскольку не ожидала такого поворота разговора). А? (Сигарета выпадает у нее изо рта.)
Швеллер. Вся картина мира, говорю, была бы иной, если бы у червей были зубы. Они бы не стали тихонечко кислотой растачивать древесину и наши трупы… Они бы все грызли. А это существенно меняло бы мироустройство…
Анкудинова. Ты все такой же! Приятно, что хоть чьи-то милые глупости не меняются!
Борюшкина. Да уж! А статья твоя про однополые пары лебедей? Лучше-то ничего не мог придумать? Не будь у тебя жены и двоих детей, я бы заподозрила, что ты оправдываешь свои тайные похождения!
Швеллер (довольный, как любой человек, которому поласкали самолюбие). Ба! А ты читала, что ли?
Борюшкин. Сам уж не помнишь? Коротка память человеческая! А что мне подсунул, когда машину забирал? «Моя новая статья! моя новая статья!» Только когда жена рассказала, понял твою ухмылку. Ты, кстати, часом не увлекался? Тайком от жены там биологические эксперименты не проводил?
Швеллер (курит трубку, довольный). А ведь хорошее исследование получилось. И достаточно аргументированное…
Осокина. У тебя все аргументировано! Любой гадости найдешь оправдание!
Швеллер. Что вообще такое – «гадость» или «не-гадость»? Не бывает понятий «прилично» и «неприлично»! Есть объект исследования – и им может стать любая «гадость». (Хихикает. Взгляд в сторону, не на Осокину.) Взять хоть, например, Осокину. Электричеством обработать – и вот вам хомячок для лаборатории! Смотри, какая пышненькая! Вылитая вивария! (Наклоняется к Осокиной, пытается ущипнуть.)
Осокина (взвизгивает). Руки прочь, бегемот похотливый!
Швеллер (продолжая мысль). Только хрен нам на такие эксперименты инвестиций дадут!
Волгин. Да вам сколько ни дай – все на новый внедорожник уйдет, разве я не прав? Ну скажи, это ж неприлично – более полугода на одной машине кататься!
Швеллер. А я за такое я могу и вилочкой в глазик ткнуть, а потом сказать, что для опытов необходимо.
Анкудинова. Странное у вас какое-то зубоскальство. Нездоровое и вымученное. Взрослые вроде и состоявшиеся люди…
Осокина (звонко). Состоявшийся человек? кто? этот Шоблер? Черта лысого он состоявшийся! Одно только название. Вивисектор несчастный!
Швеллер. Кошечек моих оставь в покое, а то я сейчас между делом напомню, чем ты там увлекалась по студенчеству!
Волгин. Вот это уже становится интересно… Вечер признаний можно считать открытым?
Осокина. Не слушайте его! Сумасброд! Распустил глупость и радовался! устроил провокацию! А ведь меня чуть не отчислили! (Борюшкину и Волгину.) Что скалитесь?
Борюшкин. Мы не скалимся – мы вспоминаем. Веселое время было…
Волгин (Борюшкину). Да уж, веселое! Коего черта встревал между ними? Чего тогда добился?
Швеллер. Фингал от меня под глазом он тогда словил.
Борюшкин (пытаясь казаться внушительным). Я добился всего! У меня свой автосалон – и мне большие дяди приносят денежки, заработанные потом и кровью подчиненных!
Волгин. Не на меня ли намекаешь? Я в твоем салоне покупал автомобиль только однажды – и то пожалел: нервы измотал. Живенько все перестроились – бизнесмены стали, бляха-муха, а мозгами никто не хочет работать! Вот тебя бы, как балахоновского братца – помнишь такого? – на Севере лет двадцать пять сифилисом да голодом полечить!
Анкудинова. Да уж… Досталось нам тогда… и в самый выпускной год!
Осокина. Это вообще кто?
Борюшкина. Препод был такой… немного чокнутый… Межфакультетскую дисциплину по выбору вел. Новомодные тогда «Международные отношения». (Молчит, вспоминая.) Мы ведь тогда клюнули на это – все к нему записались.
Осокина. Как всегда, кроме меня.
Швеллер. Ну да. Ты, как всегда, самый смак прощелкала!
Борюшкина. Такой нагоняй, какой он нам в конце устроил, вряд ли забудешь. Тряслись, как кролики, что без зачета останемся, а ведь его же потом раньше нас вышвырнули!
Анкудинова. А я так и не поняла, за что он на нас-то выместил злобу?
Волгин. За брата. Он же мечтал красиво пожить на его денежки, а все кончилось сначала плохо, а потом – глупо… Нам, естественно, никто ничего не рассказал, извиниться уж и подавно никому бы не пришло в голову… А скандал замяли.
Швеллер (Волгину, цинично). Бред какой-то, но любопытно, весьма любопытно, черт возьми. Мы ждем подробностев…
Волгин. Да в принципе-то и рассказывать нечего. Чем еще может кончиться игра в «любовь»?
Борюшкина. Рассказывай, рассказывай!
Волгин. Да нужно ли?
Все. Да!
Анкудинова. Не весь же вечер слушать глупые колкости!
Волгин. Тогда, может, горячее?
Швеллер. Пожалуй, пора. (Обращаясь в глубину зала.) Официант!
Хорек подходит к столу. Цветные черты постепенно расплываются, на сцене остаются по возможности только объекты и освещение черно-белого диапазона. Происходит это медленно: долго и капризно посетители делают заказ на горячие блюда. Постепенно картинка уступает место всему в черно-белом: начинается вставная часть.
Начало девяностых. Так называемый «аэропортовый накопитель» (или зал ожидания) где-то на севере России. Сквозь огромное стеклянное окно-витрину просматриваются взлетно-посадочные полосы и заснеженные степи. Аэропорт, как и все в начале девяностых, неухоженный и грязный. Щербатые плитки огромного кафеля на полу и разломанные откидные сиденья. На одном из сидений с чемоданчиком у ног сидит Дмитрий, дальнобойщик в годах. На его лице не просто усталость лет, проведенных на Севере; в его глазах та грусть, какая бывает только у людей, потерявших в жизни интерес ко всему.
Голос из динамика. Объявляется посадка на рейс 216 на Краснодар… Повторяю: объявляется посадка на рейс 216 на Краснодар… Отправление рейса 317 на Москву задерживается ввиду неблагоприятных погодных условий.
Дмитрий. Черт…
В первую секунду Дмитрий встрепенулся, схватился за чемодан и привстал, но при последних вынужден сесть снова. Он нетерпеливо переводит взгляд с расписания отправлений на наручные часы. В этот же момент к свободному месту рядом с Дмитрием подходит Евгения, одетая почти по-рабочему. Волосы подобраны под платок достаточно небрежно и очевидно давно не знали расчески. Она только что с холода, ежится и потирает руки, постоянно на них дуя.
Евгения. Св… свободно?
Дмитрий. Да, садись. (Отодвигает свой багаж.) Смотри-ка! Как цуца прозябла!
Евгения. Не май месяц – это точно. (Пауза.) А еще из-за этого проклятого снегопада еле попутку дождалась. Думала, сдохну.
Дмитрий. Долго ждала?
Евгения. Да может и не показалось бы долго, если б не глотала на обочине липкий снег два с половиной часа! (Молчание.) Долго – не долго… Кто на Севере считает время?
Дмитрий (задумчиво). Да… Живем от одной полярной ночи до другой. Я вот пережил двадцать пять таких ночей – и они у меня пролетели так незаметно, что уж и не знаю, были ли они вообще… или просто слились в один кошмарный сон без сна…
Евгения (изумленно). Двадцать пять лет? Почти как я в золотых приисках. Ну, чуть поменьше, правда.
Дмитрий. Ха! Золота, небось, домой везешь целую тонну – не меньше! (Указывает на сумочку.) Давай распотрошим сразу – там, поди, и бриллианты есть!
Евгения. Битком! Забирай все! (Отрешенно смотрит в окно.)
Дмитрий. Что поделаешь… Каждому свое: кто-то в шоколаде, кто-то в дерьме. Но радует, что цвет один. Кладбище всех уравняет… (Смотрит на Евгению – та все еще продолжает дрожать.) Да у тебя зуб на зуб не попадает! Так и правда коньки откинуть недолго… (Роется в сумке, продолжая разговор.)
Евгения. Да мне уже не страшно…
Дмитрий. Это точно. В этих краях только два диагноза: или жизнь, или смерть. (Достает из сумки термос, открывает и подает Евгении, ее обдает горячий пар.) Пей! Тут, конечно, не чай нужно, а что покрепче!
Евгения (окостенело принимая термос). Спасибо. (Пьет.)
Дмитрий (после паузы). Куда летишь?
Евгения. В Москву. Потом домой. От Москвы еще невесть сколько пилить!
Дмитрий. Хорошо, когда ждут. (Отрешенно.) А мне вот нигде не обрадуются. И уже радость дороги домой – не в радость. И хочется вздохнуть с облегчением – да где оно, это облегчение?
Евгения. Не наводи тоску… (Пауза.) А разве на Москву еще не объявляли?
Дмитрий. Нет. И неизвестно еще, когда. Так что прождем черте сколько!
Евгения. Кем работал здесь?
Дмитрий. Баранку крутил…
Евгения. Ух ты! Все двадцать пять лет?
Дмитрий. Почти…
Евгения. Да ты, наверное, неплохо водишь после такого!
Дмитрий. А куда деваться? Посиди-ка с мое за рулем! Если бы ты знала, какие здесь дороги – это не дороги, а гимн самоубийству!
Евгения. Знаю я все прекрасно: тоже моталась немало. Хотя, конечно, и не за рулем.
Дмитрий. Когда за рулем – дорога совсем иная! (Пауза.) Может, хоть дома уже все по-другому – и люди, и дороги?
Евгения. Думаешь? (Пауза.) Закурить не найдется? Мои сигареты… промокли… пока я ждала. (Почти плачет.)
Дмитрий. Пошарь в боковом у меня – кажись, оставалось немного. (С явной радостью.) Представляешь, купил целую упаковку Беломора – совершенно случайно и без очереди!
Евгения. Да ну? (Достает из бокового кармана пачку сигарет.)
Дмитрий. Зуб даю, как говаривал один друган. (Напевает.) «Но если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день». Да уж, чему тут еще радоваться… знает чувак наши тяготы…
Евгения. Это кто?
Дмитрий. Витя Цой.
Евгения. Не знаю. Не слыхала. (Пауза.) А ты и впрямь думаешь, что что-то изменилось за эти годы?
Дмитрий. Не знаю. Но, наверное, где-то в глубине души верю. Не возвращался бы, если бы не верил. (Отмахивается.) А хотя – пес его знает.
Евгения. А сам куда летишь?
Дмитрий. Мне тоже на московский. И тоже потом добираться домой… а вот куда приеду – не знаю. Был у меня брат, переписывались. А сейчас и представления не имею, ждет ли он меня и обрадуется ли возвращению после всего…
Евгения (вздыхает). У тебя-то хоть брат есть… А ведь сколько нам сулили!
Дмитрий (машет рукой). О чем говорить… Эта сволота просто бросила нас на произвол судьбы… Как в Забайкалье… Сделали вид, что людей как не бывало. (Раздраженно.) Молочные реки да кисельные берега за этот паршивый БАМ обещали!
Евгения. Не знаю. Что-то болтали, но я там никогда не бывала. Ты был?
Дмитрий. Нет, я в основном по Якутии. Хотя, бывало, и на Камчатку забирался. А почему именно сюда решила на заработки?
Евгения. Сложная история. Я на самом деле от отчаяния убежала. Не столько за деньгами, сколько чтоб забыть… человека, которого любила. Может, и он меня любил, да только не поняли мы друг друга. Точнее, он не захотел даже выслушать меня…
Дмитрий (с напускным равнодушием, как будто нежелательное воспоминание воскресло где-то в глубине души). Да… в этих краях каждый второй с похожей историей… (Меняет тему разговора.) Смотри: вон, видишь, перелесок? За тем перелеском – речка такая забавная, петляет, словно пьяная. А за ней – дорога. Вот я как раз по этой самой дороге фуры гонял. (Мрачнеет.) Черт! ну как же не с болью уезжать оттуда, где помнишь каждый уголок!
Евгения. Ух ты, да ты – поэт! Тебе не сюда надо было… тебе бабочку на шею надо было. (Продолжая курить.)
Дмитрий. Да, может, и стал бы, если бы не Север. (Снова вспоминает.) Север – роднит. Это как крещение: кто проходит через него, видит за версту родную душу, соединенную через невидимую нить.
Евгения (крутит сигареты в руке). Можно еще одну?
Дмитрий. Да для хорошего человека разве можно пожалеть хоть что-то?
Берет еще одну. Наклоняется к сумке Дмитрия, чтобы положить пачку на место. Евгения явно чувствует дискомфорт, и это заметно по неловким движениям. В какой-то момент платок спадает с ее головы, обнажая Дмитрию и зрителям шрам на шее. Пока Евгения наклоняется за платком и водружает его на прежнее место, Дмитрий отходит от явного шока и совладает с собой, помогая женщине завязать платок покрепче.
Дмитрий (едва сдерживая волнение). Слушай, а можно нескромный вопрос: а откуда твой рубец на шее? Тоже Север печать оставил?
Евгения (поспешно задергивая платок туже). Нет. Это… единственное воспоминание о шальной юности…
Дмитрий. Извини, не хотел.
Евгения. Да нет, все нормально. Тем более что история такая давняя. (Молчит, как будто решает, стоит ли рассказывать.) Просто еще в школьные годы я встретила парня, которого полюбила, но между нами произошла нелепая ссора. Вместо того чтобы меня защитить от нападок другого, он просто исчез,– никто так и не узнал, где он.
Неловкая пауза.
Дмитрий (отводя глаза). И что же произошло?
Евгения (склоняя голову и вглядываясь с тоской в небо над аэродромом). Вот ведь как бывает. Столько лет воспоминания тяготят тебя – и не с кем-то ими поделиться, а первый встречный в аэропорту может стать исповедником… (С трудом, как если бы воспоминания нехотя оживали в ее памяти.) Мы закончили школу, он ушел в армию. Естественно, я обещала ждать и – ждала! Поступила в пединститут; забыла все – была только учеба… Когда же через два года он вернулся, столкнулся у меня в квартире нос к носу со своим бывшим другом. Мой Димка ворвался, как вихрь, – я даже и не знаю, откуда в руке у него оказался обломок бутылки… Набросился… Я только успела подскочить и разнять. Да вот сама и пострадала: теперь ношу это тавро… После он попросту исчез. Ходили слухи, что покончил с собой…
Дмитрий стеклянным взглядом смотрит в никуда.
Дмитрий. Он не покончил с собой, Женя. Он жив.
Евгения вглядывается в Дмитрия и вскрикивает.
Евгения. Димка?
Дмитрий. Да… я. Можно ли поверить? Чертова лавочка! Как же нас изуродовал Север! Даже не узнали друг друга…
Молчание. Евгения, глаза полные слез, бросается к Дмитрию.
Евгения (почти в истерике). Так вот где ты мотался все эти двадцать пять лет, собачий сын! Как же ты решился? Из ревности разломать жизнь и себе, и мне? Ты хоть подумал, что творишь? (Набрасывается с кулаками.)
Дмитрий (тоже встает, отстраняет ее твердо, но в достаточной мере внушительно-нежно). Да я тогда даже и не понял, что произошло! А как ты хотела? Чтобы парень в двадцать один год понимал себя? Мне было ясно одно: он тебя изнасиловал. Что же ты предлагаешь? прикончить друга – пусть даже бывшего и пусть даже мерзавца? Оставалось убежать…
Евгения. А нельзя было разобраться? Всего минуты хватило бы, чтобы расставить точки над i, выслушать меня и все понять. Ведь и Мишка бы отступился! Наша жизнь пошла бы по-другому! Я из-за тебя бросила институт, из-за тебя уехала на Север… Что мне за это досталось? Лохмотья? немного денег? сифилис? астма? А ты знаешь, что потом произошло с Мишкой? Его посадили – уж не помню, за что. А потом в один прекрасный день нашли повешенным… Хоть и сказали – «самоубийство», всем ясно было, что просто опустили и – повесили!
Дмитрий (садится). И оправдаться нечем. Может, попытаться хоть теперь дожить нашу старость вместе, если уж мы так бездарно просадили молодость? и раз мы все-таки встретились в этом маленьком мирке?
Евгения (не унимаясь). Мне это плохое утешение! Я хотела, как и все, веселой свадьбы, домик с садом, детский смех, а вместо этого я днем должна была батрачить на это тыщу раз проклятое государство, чтобы по ночам меня трахали все кому не лень!
Дмитрий (ежится при последних словах). Да какой теперь смысл говорить о том, что было? Ты сама-то подумай. Нам с тобой уже под полтинник! Оставим страсти – не студенты! Прошлого все равно не вернуть!
Евгения (плачет). Именно!
Дмитрий (подходит к ней и обнимает ее). Пошли лучше перекусим в кафе – все равно ждать долго. Может, что придумаем…
Евгения (подавленно и совсем обессилев). Я не ела с самого утра. Еле на ногах держусь – если бы не две твои сигареты…
Дмитрий. Пошли уже.
Неловко берут с полу свои вещи. Все так же нерешительно, словно в молодости, Дмитрий берет Евгению за руку. Они проходят к грязному столику в аэропортовом кафе, покрытому объедками, окурками и еще не убранной грязной посудой.
Официантка (грубо). Ну?
Дмитрий. Можно жареной картошки с овощами? На мясо мы и не рассчитываем…
Официантка (мерзкий гогот). А кто вам сказал, что вы можете рассчитывать на картошку? Лето вам, что ли? Или читать разучились? Разуйте глаза, крокодилы немытые: в меню все написано!
Евгения. И где же меню?
Официантка. Издеваетесь? (Достает из-под кучи грязных салфеток засаленный листок и швыряет перед Дмитрием.) С Луны свалились?
Дмитрий. Любезность, милочка, так и прет из тебя…
Официантка. Рот прикрой, пока я вас вообще отсюда не вышибла! Тут весь аэропорт через меня проходит, а я еще с вами разговоры разговаривать буду!
Евгения (Дмитрию). Оставь ее… Я хочу чего-нибудь горячего. Суп, например…
Дмитрий. Ну… мне, значит, тоже…
Официантка. Ковыряться еще долго будете? Не баре, чтобы перед вами стоять. Соображайте быстрее. Вы у меня не одни.
Дмитрий. Пожалуйста, две порции супа и две яичницы. (Думает.) И бычки в томате, пожалуйста.
Официантка (в сторону, злобно). Козлы тупорылые.
Официантка уходит. Дмитрий и Евгения продолжают разговор.
Дмитрий. И сколько же времени спустя ты убежала?
Евгения. Месяца через три… может, четыре. Не помню уже. Проплакала все подушки, чуть с ума не сошла. (Обида снова душит ее.) Все из-за тебя, сволочь!
Дмитрий (немного повысив тон). Хватит уже, а? (Тише.) А мои умерли?
Евгения. А на что ты, извини, рассчитывал? Что они тебя, может, еще и переживут? Да ты сам же их и привел на кладбище. Ты вообще задумывался, что наворотил своим бегством? Весь город на уши поднял! Если бы не мой дядя кагэбэшник, тебя бы просто подняли в общесоюзный розыск!
Дмитрий. Ни на что не рассчитывал! Я первое время пил – беспробудно. Пока один профессор, пробивший частичную амнистию, не взял меня к себе на завод лаборантом. У него-то я и начал водить… получил права… После того, как за антисоветчину его засадили снова, работу я потерял. Стал гонять фуры.
Евгения (в задумчивости). Мда…
Официантка приносит бычки в томате, несколько черствых кусков хлеба и кривую открывалку. Открывает так, что сок льется по столу. Дмитрий отводит глаза в сторону. Евгения смотрит тупо на банку бычков, но смотрит словно в никуда. Когда официантка заканчивает процедуру, демонстративно забирает открывалку и уходит. Евгения все смотрит на бычки.
Дмитрий. Так что же ты? Ешь давай!
Евгения. А ты?
Дмитрий. Ешь.
Евгения (робко берет хлеб и макает в соус). И что же нас ждет дома?
Дмитрий. Возможность дожить в каком-нибудь общежитии для престарелых… если мы вообще найдем хоть что-нибудь. (Внезапно мечтательно.) А может, купить домик в деревне… Сколько у тебя при себе?
Евгения. Что-то около двенадцати тысяч.
Дмитрий. Негусто для золотых приисков за двадцать-то пять лет… но и у меня не больше… Может, тысяч девять… девять с половиной – самое большее.
Евгения (как будто радость озаряет ее). Двадцать тысяч на двоих – не так и плохо! Да мы можем жить припеваючи! Нам все на блюдечке с голубой каемочкой приносить будут! Ну хоть под старость-то лет мы получим заслуженное, а?
Подходит официантка и выкладывает на стол ободранные, плохо вымытые тарелки и щербатые стаканы. При этом зрелище радужность слетает с лица Евгении.
Официантка. Руки уберите. Не видите, работаю?
Дмитрий. Спасибо.
Официантка. Откуда ты, черт тя не дери, такой выискался, морда свиная?
Дмитрий. Да откуда-нибудь. А если я дам трешницу за исключительную вежливость?
Официантка. Трешницу? Да на свое рыло небритое посмотри! Небось задница в гнойниках!
Дмитрий достает трешницу, протягивает официантке. Та презрительно ее хватает. Фыркает.
Дмитрий. Теперь марш отсюда!
Остается только звенящая тишина и радиоприемник, из которого доносится «Tio mil kvar till Korpilombolo». Музыка истаивает, как это имеет место в конце часа, и раздаются позывные «Маяка». Отсчитываются секунды точного времени – в Москве 15 часов, в Свердловске – полдень и так далее.
Диктор. Президент СССР Михаил Горбачев подписал Указ об обмене пятидесяти- и сторублевых купюр советского образца и о замораживании вкладов граждан в сберегательных кассах. Обмен старых купюр, как говорится в Постановлении, должен пройти в период трех ближайших дней и с ограничением в 1000 рублей на человека. По истечении же этого срока старые банкноты приниматься к оплате и обмену не будут. Данная мера необходима в целях борьбы со спекуляцией и нетрудовыми доходами…
Ошеломленные, Дмитрий и Евгения смотрят друг на друга, не в силах поначалу осознать то, что услышали.
Дмитрий (ложка на полпути ко рту, в ужасе). С какими-какими доходами? (Привстает, кричит в сторону приемника.) Мои доходы – нетрудовые, сволочи вы поганые? Двадцать пять лет! двадцать пять лет!
Евгения (вся побелевшая, едва слышно). Что же получается? У нас… у нас просто… просто вот так вот взяли… наши двадцать тысяч? Это за все-то годы?
Евгения бледнеет, на лбу проступает пот. Она хватается за сердце.
Дмитрий. Женечка, Женя… (Бросает ложку, подскакивает к Евгении.) К черту деньги!
Евгения (задыхаясь). Двадцать пять лет… лучше б сдохла я тогда… чем дождаться всего этого в пропахшей гнилой капустой забегаловке – где-то у черта на рогах…
Дмитрий (обнимает Евгению). Мелочи, чушь, пустяки… Мы же снова вместе. Ведь жизнь, значит, стоила того, чтобы расстаться и встретиться снова! Давай хотя бы до Москвы долетим – там разберемся, может, не все еще потеряно? Ну не может же быть, чтобы нас просто так ограбили!
Евгения (бледнея еще больше). Да пусть в гробу перевернутся те, кто дотрагивался до золота моих рук!
Дмитрий. Успокойся, Христом прошу, успокойся! Север – это ведь не курорт. Тут и самому выносливому до инфаркта шаг шагнуть… Еще из-за пустяков нервничать!
Евгения (кричит). Что? Из-за пустяков? (Успокаивается понемногу, утыкается в куртку Дмитрия). Я любила тебя все это время… помнила и не забывала… никогда. Я до последней минуты надеялась, что мы встретимся. Только все надежды сбылись как-то коряво, как вся моя жизнь… (Достает из грудного кармана кошелек.) Смотри – твоя фотография – еще когда ты был молодой, стройный, красивый… черноволосый… (Плачет.)
Голос из репродуктора. Объявляется посадка на самолет, вылетающий рейсом 317 на Москву. Пассажиров просят пройти на регистрацию.
Дмитрий. Наш. Пойдем. (Подходит к Евгении, чтобы поддержать ее.)
Евгения (встает, но, снова слабея, заваливается на стол). Не хочу больше никуда! Оставь меня здесь – вцеплюсь зубами в эту гнилую банку бычков и сдохну! Какой смысл?
Дмитрий. Пойдем, я сказал. Давай сначала до дома долетим. Там решим…
Дмитрий подает подскочившей, словно коршуница, официантке деньги. Уходят в направлении огромных больших окон, где поодаль находятся выходы на посадку. Евгения идет спотыкаясь и всхлипывая, постоянно опирается на руку Дмитрия. В последний момент, до того, как исчезнуть за окном на фоне серого неба, Евгения достает пачку банкнот и швыряет их фейерверком в сторону кафе.
Остается только мутный диск солнца, проступающий из-за сероватых облаков: его цвет постепенно насыщается, сливаясь с блестящим и начищенным медным самоваром в кафе.
Наши герои сидят (перед ними уже стоят тарелки с едой), подавленные историей.
Осокина. М-да… (Пауза всеобщего раздумья.) Только причем тот преподаватель и вы?
Борюшкин. Его брат это.
Волгин. Подождите, это и не конец. Они таки добрались до дому. Балахонов-младший, разумеется, далеко не обрадовался своему брату, потому как вместо денег тот привез кучу фантиков. А у старшего крыша съехала окончательно, когда Евгения все-таки повесилась. Сами помните, в начале девяностых ни до кого никому не было дела – и его начали колоть какими-то сильнодействующими наркотиками по несколько раз в день.
Швеллер. Черт, какой случай для исследования пропал!
Волгин. Можно ты о себе потом поговоришь? (Продолжает.) Оставшись в квартире один, он надумал поменять перегоревшую в ванне лампочку. Разделся, влез под воду. Решил, что из ванны будет ближе тянуться, стал выворачивать… (Черно-белые реминисценции: всплеск молнии за окном, медленно текущая по черной кафельной плитке вода.) Ну а на нас Балахонов выместил всю злобу: мало того, что ему не привезли денег, так еще и брата-шизофреника надо было хоронить на свои собственные. А мы попались ему на трезубец.
Швеллер. И неплохо попались! И все-таки красивый, что ни говорите, случай! Надо в архивах порыться!
Все курят нервозно и озадаченно.
Голос из кухни. Хорек, подойди сюда! Ты будешь или нет относиться к посетителям повнимательнее? Долго еще за дальним столиком тебя подзывать будут?
Услышав реплику, герои встрепенулись как один.
Швеллер (шепотом). Хорек? Я уже час ерзаю, как бабочка на гербарной иголке. Думаю, кого мне этот чудик напоминает?
Волгин (тоже шепотом; скорее риторически, чем действительно не веря). Не может быть! И правда, сходство поразительное, хотя весьма отдаленное.
Хорек на заднем плане проходит к столику, за которым сидят подвыпившие парень и две девицы не самого серьезного поведения. Наши посетители наклоняются друг к другу ближе к центру стола. Смотрят за Хорьком и компанией.
Анкудинова (все так же шепотом). Официант как официант. Только какой-то он… контуженный…
Осокина. Хватит глупости молоть. Даже близко нет. Хорек – это кличка, скорее всего.
Анкудинова. Не очень ли странная кличка? при таком количестве совпадений?
Швеллер. Спокойно, сейчас проверим. (Все напряженно продолжают смотреть в противоположную часть зала.)
Хорек что-то говорит, раздается смех, девушки плотнее подсаживаются к парню.
Парень (распалившись, уже на все кафе продолжая разговор). Так вот, пусть все знают: я буду творить – творить по-черному! Все подряд – в творчество! Всем ясно?
Первая девушка. Ясно, кисик, чего тут неясного? Кто же, как не ты, может по-настоящему творить?!
Парень. Это я специально банально говорю – чтобы и вон тем понятно было! (Кивает на компанию.)
Вторая девушка (обнимая парня за плечи и гладя его по груди). А что тебе нужно для творчества, м-м-м?
Парень. Бокал вина и – женщина! Я не могу без женщины! Женщина преображает мою душу!
Первая (сексуально). А ты – преображаешь нас! Вдохновим друг друга сегодня ночью еще раз, золотой? (Садится на колени к парню и целует его.)
Парень. Я сойду с ума от этого вдохновения, если так будет продолжаться, как весь последний месяц! О женщины! я обожаю, как вы говорите! как вы смотрите! я обожаю ваш запах! Я не могу без женщины! не могу! (Обращаясь к Хорьку.) Что смотришь? Небось, завидно? Ты страдаешь оттого, что у меня есть счастье, в котором я себя обрел, а тебя и пожалеть-то некому! Только щербатый поднос да накрахмаленное полотенце – вот и все твое счастье!
Вторая. Милый, может, мы уже пойдем?
Первая. Уже поздно, а до тебя путь неблизкий, сам знаешь…
Парень (не слушая никого). Слава женщинам, в которых только и есть весь смысл творчества!
Парень смотрит на Швеллера в упор. Тот невозмутимо курит трубку. Швеллер пронзает парня взглядом. Немая сцена «психологической борьбы». Наконец, парень отстраняет обнимающих его девушек и проходит через кафе к Швеллеру, который уже развернулся на своем стуле к парню. Тот останавливается в нескольких шагах и немного трезвеет.
Швеллер. О, творческий человек! Так вот где теперь богема шляется! По кабакам с девками?
Парень. Вы! повсюду вы! Оставите меня, в конце концов, в покое?
Швеллер. Оставим, оставим. В приемном. В смирительной рубашке. Вызвать машинку с плюсиком?
Парень. Вы и ваш сынок мне всю жизнь испоганили – а мне теперь расхлебывать!
Швеллер. Ты, подлец, на моего сына зуб точишь? Не он ли сделал для тебя все, что мог?
Парень. А что он такого делал? за меня решал мою судьбу? Я хотел и хочу прожить пласт собственной жизни! Еще и не вздумаете ли мне указывать, как и что делать? или снова поучать, как пятилетнего ребенка?
Швеллер. А ты недалеко от пятилетнего ушел! Пьяный угар да дым сигарет ты мог получать, вообще ничем не занимаясь!
Парень. Я – свободный художник, которого Бог отметил печатью, в отличие от вас!
Швеллер. Бог печатью-то, может, и отметил, да природа отдохнула. Рыбаком тебе надо было становиться!
Парень. Мне надоело слушать ваш бред!
Швеллер. Отчего же? Удить во всех подряд влагалищах – особый дар. Не у каждого хватает терпения.
Парень. Женщины – это свято! это творчество! это вдохновение! (Указывает на девиц.) И для вас мои нимфы и богини тоже должны быть идеалом.
Швеллер. О, вне сомнения. Тогда я – Аполлон с лирой. Позволишь прикорнуть у твоих ног и послушать глас нового Орфея?
Парень. Хватит нести банальщину! Я против банальщины!
Швеллер. Для тебя все банальщина, что требует усилия и напряжения.
Парень. Не хочу слушать этот бред! Я – любим! я – люблю! Разве не видно?
Швеллер. Видно, видно. Даже знаю точку, где брал и почем.
Парень. Что вы, старые хрычи, понимаете в творчестве и любви? Хладнокровно кошек резали? Да вы бородавки на теле общества, которые мы сведем, чтобы другие не страдали!
Швеллер. Революционер ты несчастный, обкуренный и самовлюбленный! Не боишься, что гордыня просто сведет к точке твою трижды никому не нужную жизнь?
Парень. Да я для вас нож в кармане ношу, ясно?
Швеллер. Приятно, что хоть что-то носишь для нас. Большая честь. Только вот интересно, что с тобой будет годам эдак к двадцати четырем. Не растреплешь ли скромный запал и скудные таланты по своим лохудрам?
Хорек в течение разговора тоже медленно приближается к столу. Его никто не замечает, но он уже знает, что выкрик по фамилии все раскрыл посетителям.
Парень. Послать бы вас подальше! Но я выше вас! Я раскурю сигарету – и сожгу в огне всю ту гадость, которую вы мне наговорили! (Достает сигарету, пытается закурить, но сигарета выпадает у него из рук.)
Швеллер. Не сжег. Наверху все видят.
Парень. Не верю я в вашего Бога!
Швеллер. Это ты Ему потом расскажешь, на том свете, а на этом – с глаз моих долой, предатель!
Швеллер встает и идет на парня. Тот трезвеет окончательно. Троица поспешно выскакивает из кафе.
Швеллер. Ничего, родители у него уже сейчас не рады тому, что выросло. Кладут зубы на полку – только чтобы сыночка от армии закрыть да дать ему возможность гулять вволю!
Волгин. История возвращается на круги своя! (Борюшкину, угрожающе.) Слышишь, ты? Только у этого чумла и у швеллеровского сына еще есть хоть какой-то шанс вернуться и все исправить. У нас с тобой его уже нет!
Борюшкин (безвольно). Какой шанс? Ты о чем?
Волгин. Планировать все вместе! А ты даже на свадьбу меня не пригласил, потому что так решила женушка!
Швеллер (прерывая). Потом разберетесь. (Хорьку.) Официант!
Хорек (отводя взгляд). Что-нибудь еще?
Гробовая пауза.
Швеллер. Да. (Молчание, все напряженно смотрят на Хорька.) Василий?
Хорек. А я что, правда так изменился?
Осокина (первая эмоция положительного сочувствия). Вася, секс-символ и звезда университета,– ты?
Швеллер. Кобру мне в зад, если я понимаю, что с тобой могло произойти…
Хорек (задыхаясь). То же, что и с вами… Только я разломал свою жизнь открыто, а вы свои – неявно. Вы просто думаете до поры до времени, что – счастливы. А я здесь все эти годы – и здесь же, возможно, умру. Если не выставят подыхать на помойке.
Швеллер. Ничего, и на помойках тоже танцуют кадриль. Особенно когда привозят из столовых свеженькую гниль. Не пропадешь.
Борюшкин (Швеллеру.) Хватит уже, шутник! (Хорьку.) Ну-ка принеси водки и садись рядом.
Хорек повинуется. Приносит водку. Молча разливает всем.
Волгин. Себе?
Хорек. Не могу: я на работе. Это единственное, что у меня есть.
Волгин. Где менеджер?
Хорек молча указывает на кабинет в глубине зала. Волгин уходит. Гробовое молчание. Все смотрят на Хорька, который не в состоянии выдавить из себя ни слова. Волгин выходит откуда-то из дальнего кабинета, неся в руках табличку: «Закрыто на частную оргию с мордобоем». Возвращается к столу, наливает и подает Хорьку полный до краев стакан.
Волгин. Твой рабочий день окончен. Пей.
Хорек. Я… не могу… мне нельзя.
Борюшкин (с другой стороны). Пей.
Хорек, совершенно ошеломленный и красный, почти не владея собой, хватает стакан и, обливаясь слезами и водкой, выпивает до дна. Это, однако, порождает не привычные праздничные возгласы, а гнетущее настроение.
Осокина. Теперь рассказывай.
Хорек. Нечего и рассказывать-то! Я столько лет спрашивал себя, где же вы все, а когда узнал, оставил и надежду хоть кого-то из вас увидеть. Тем более – здесь. Жизнь только вам до сих пор непонятна, а я все осознал наутро после выпускного, когда меня увозили в психушку.
Все. Что?
Швеллер. Водочка! Сперва мы выпьем по сто грамм!
Водочка! затем пол-литра пополам!
Хорек (уже сам наливает стакан). Меня сгубила эта самая водка! Куда мне было идти? Кому нужен сирота, у которого и родителей-то нет?
Швеллер (громовым голосом). Да это белогорячечный бред! Или ты врешь! Не те времена были, когда красный диплом ничего не стоил! Столько профессоров к себе приглашало!
Хорек. Ни к черту мне ваша наука! Я хотел спокойной жизни! Понимаете? (Хмелея все больше.) В пьяной злобе я с утра зачем-то поперся на рынок. Что со мной тогда произошло, я так и не понял, хотя кто-то просто порекомендовал пойти домой отдохнуть. А я набросился с кулаками и пеной на зубах.
Борюшкина. Вах! припадок! это по части Швеллера! (Швеллеру.) Тебе прямо везет сегодня!
Швеллер. Неинтересно: от хронической нормальности до полной невменяемости – один шаг. Даешь димедрол пачками!
Волгин (Хорьку). Погоди-ка. А не ты ли тогда и кошку растоптал?
Хорек. Я! да еще и при десятках зрителей! На меня набросились усмирять! били! я бесился! меня тошнило! Я выхватил этот чертов диплом и разорвал его, обливаясь кровью. Потом долбили электрошоком – я наслаждался, я был среди своих, в этой психушке; и мне снова было приятно, когда я получил свою кличку – Душегубчик…
Анкудинова. Не пожелала бы я оказаться на твоем месте.
Хорек (сверкнув взглядом на Анкудинову). А я не пожелал бы оказаться на твоем! И ни на чьем из ваших. Все в жизни – это движение от целостности к потере, вопрос только в сроках. И вы осознаете свои потери – раньше, позже, это неважно, только с вами произойдет то же самое, что и со мной!
Осокина. Не отвлекайся на философствования. Что дальше? Как ты оказался здесь?
Хорек. А на что еще я мог рассчитывать – с такой волчьей записью в истории болезни? Меня и сюда-то по знакомству да хорошему отношению под кучу условий устроили…
Борюшкина (вскакивая и давя со злобой сигарету). Ну и сволочь ты, Хорек!
Хорек (сдавленно). Знаю!..
Борюшкина. Нет, не знаешь! (Все в недоумении смотрят на нее.) Душегубчик – ты и есть Душегубчик! Только твоя кошка – ничто по сравнению с правдой! (Почти истерика.) Ты врешь, харя, ты себе же лгал! А тем, кто тебя лечил электрошоком, было плевать на настоящую причину! Ты мне жизнь разломал, а сам в психушку спрятался?
Хорек. Тебе? Да угомонись! ты уже просто в дрыбадан!
Борюшкина. Да! Именно потому и выскажу все! Ты страдал по рыжей давалке с третьего курса, а она чхать хотела на тебя и на твою любовь. Она высасывала из парней, что могла, и отправляла на помойку. Я видела ее потом много раз – еще тогда, когда только-только начинала работать в туризме. Ее то один, то другой увозили трахаться по курортам. Сначала партийные – по Сочам да Геленджикам, потом толстомордые – на Канары да в Египет.
Хорек. У тебя паранойя похуже моей будет!
Борюшкина. Ну-ну! А потом она исчезла, как и любая использованная шлюха. А к чему ты пришел, кретин? Я ведь любила тебя до чертовой матери. (Мужу.) Слышишь, Борюшкин? Ясно, тряпка ты безвольная?
Борюшкин (совершенно раздавлен). Да? Что-нибудь еще, дорогая? А клятва в ЗАГСе?
Борюшкина (окончательно охмелевшая). Люблю и любила, но я не могу ничего сделать с той любовью, которая так и осталась всего лишь тайной мечтой, оборвавшейся на мимоходом сорванном поцелуе на втором курсе!
Борюшкин (начиная понимать). Ты – вышла за меня от отчаяния?
Борюшкина (шипит). Да! да! да! (Тараторит.) Ты сначала был всего лишь игрушкой для меня, которой я утешалась, пока пыталась забыть его! (Указывает на Хорька.) Потом прошлое стерлось, как будто его и не было; ты, ребенок и фирма заняли всю мою жизнь, но в тайниках души все оставалось так, как в ту весеннюю ночь!
Волгин (Борюшкину). Ну как тебе мелодрамка по 15 копеек за кусок мыла? А ты не хотел меня слушать, когда я тебя предупреждал! Столько гадостей наговорил, а я и ответить-то не решался, потому что ты был мой единственный и любимейший друг. Ну и результат? Поздравляю: потерял друга, который тебе всегда говорил только правду!
Борюшкин. Ты меня оскорблял всегда – и до сих пор называешь это правдой?
Волгин. Хотя бы понимаю теперь, почему меня не пригласили на ваш фарсовый утренник! Это ж надо было придумать! Свадьба без алкоголя с 18 до 23. Под «Белые розы» да «Земля в иллюминаторе» танцевали? Так ведь?
Борюшкин (порывается вскочить). Да я вам всем сейчас зубья повыламываю!..
Волгин с хохотом за одно плечо сажает его на место. Борюшкин, обмякнув, подчиняется жесту Волгина.
Волгин. Ты и мухи не обидишь, подкаблучник несчастный! И посмотри – жена при тебе говорит то, что ни одна нормальная женщина никогда не скажет – даже в таком пьяном угаре! А все потому, что сегодня же вечером на кухне ты будешь скулить, прося прощения, сам не зная за что!
Борюшкин. Вы меня решили с ума свести?
Волгин. Ты сам себя с него свел! Верх самореализации – гнилой автосалончик? Разве это то, что мы с тобой хотели? Смотри, чем все кончается, когда поодиночке! Как мне не хватало твоей хватки, когда в начале девяностых было все разрешено! Думаешь, и я бы не нашел, как раскрутить нас обоих,– с моими-то компьютерными связями? Что молчишь? Жизнь-то… она такая – она дается не для того, чтобы позволять сиюминутному аффекту рушить все. Судьба такого не прощает. Нужно суметь потом никогда не пожалеть!
Швеллер (снова набивая трубку, ехидно). Ася, кажется, мы снова попали туда, откуда пришли. Второй класс – подтяжки, лямки, бантики… Ты меня не любишь, ты со мной не дружишь… Химические процессы у них, знать, не закончились до такого возраста…
Осокина. Рассказывай про свои химические процессы студентам. Ты никогда не видел и не понимал ничего, кроме своих вонючих крыс. Да ты сам такой же, как твои подопытные. А меня довел до неврозов!
Швеллер. Осокина, вот ты точно – параноик!
Осокина (в припадке). Благодаря тебе! Все было нормально, пока ты не начал издеваться надо мной! травить! сталкивать со всеми! Объясни хоть сейчас – зачем? Может, тоже признаешься, что так по-особенному любил?
Швеллер. Увы, не признаюсь. Мне жаль, но твои припадки хорошо описаны наукой еще до меня.
Осокина (крик). Тебе что за радость? А ведь все началось на первом курсе! Как парень ты мне не нравился, я тебе тоже – чего ж тебе было надо?
Швеллер. Ася, а ты хоть знаешь, чему была посвящена моя дипломная, а потом и кандидатская?
Осокина. На кой мне черт это знать?!
Швеллер. Зря. Поинтересовалась бы – поняла бы: «Поведенческая реакция биологического объекта в условиях внешних раздражителей».
Все смотрят на Швеллера, который все так же ехидно ухмыляется.
Швеллер (почти равнодушно). Что вы так на меня уставились? Да, она у меня просто подопытная инфузория была. Очень эмоциональная, я с нее брал материал для психиатрии…
Анкудинова (медленно, в шоке неверия). Брить мой лысый череп, как говорит один из моих подчиненных… Швеллер, да ты, оказывается, и впрямь…
Швеллер. Ну! ну! Скажи, кто – я? Я, правда, всего лишь биолог. Для науки не бывает слишком большой жертвы! На месте Осокиной я бы гордился!
Анкудинова. Ты вообще когда-нибудь чувствовал сострадание – я уж не говорю о любви?
Швеллер. Я только из сострадания наукой и занимаюсь! Ты еще скажи, что зубной врач дерет зубы от ненависти к пациенту!
Анкудинова. Да ты – гнида, каких поискать, а я покрыла тебя, когда ты проводил деньги через мой банк! (Швеллер ухмыляется.) Чему радуешься? что вдобавок из этих денег еще и взятку дал? что выпер стариков из дома престарелых, когда захотел старинное зданьице в центре под свой НИИ? Тоже, небось, любопытно было посмотреть, как они себя будут в естественной среде чувствовать? Или, может, радуешься, до чего собственную дочь довел? И опять на пару с Осокиной, кстати, постарались!
Осокина. Молчи! молчи, тварь! Удавлю! (Угрожающе хватает бутылку.)
Швеллер (Осокиной). Эй, мартышка, а ты тут еще каким боком? Или…?
Анкудинова. Да, да, да! Думаешь, ты один знал, что Осокина по девочкам в студенчестве прикалывалась? А ведь только тебе и не было известно, к кому дочь побежала, когда ты ее избил!
Швеллер. Я ее не избил, а просто наказал! Она не ночевала дома – и я знаю, где она была! У этого самого проходимца, которого я сейчас с треском отсюда выставил со своими потаскухами!
Анкудинова. Ты рассчитывал так спасти репутацию дочери? Толкнув ее к похотливой бабенке, которая к тому моменту отлизала половине города?
Осокина (в ярости). Ах ты крыса датская! (Хватает со стола нож.)
Волгин подскакивает сзади, хватает Осокину за шею в последний момент: она была уже готова броситься на Анкудинову. Анкудинова в этот момент выхватывает нож из рук Осокиной.
Волгин. Так, еще нам не хватало огласки на весь город! Ну-ка угомонись, дебоширка!
Волгин держит Осокину сзади, чтобы та не слишком сильно размахивала руками.
Осокина (безвольно – всхлипывая и сопя). Я-то чем виновата? Она прибежала ко мне, как и всегда, за советом. А в ту ночь она еще и на взводе была – с кровоподтеками у виска. Что я могла сделать? Только утешить – она ж едва на ногах держалась! Не могла же я ее отправить домой одну!
Швеллер (в шоке). Так… и… ты, вобла сушеная, уложила ее в свою постель – чтобы… утешить?
Осокина. Я ее обняла, я хотела просто успокоить – поцеловала в ушко, а потом…
Швеллер (вскакивает и ударяет кулаком по столу). Заткнись, извращенка вонючая!
Анкудинова. Ну ладно она извращенка, но твоей дочери хотя бы радость подарила – притом не на одну ночь. А ты ее довел до срыва, из которого выход был только в двух пачках феназепама!
Швеллер (громовым голосом, ударяет кулаком по столу). Всем по местам! Молчать!
Анкудинова. Замолчу, если ответишь, что хуже: просто человека совратить или толкнуть к самоубийству?
Швеллер. Да где она взяла этот феназепам?
Анкудинова. Ты же сам и выписал – кто мог еще, если эти таблетки под роспись выдаются? Кто мог еще замять разбирательство с судебно-медицинской экспертизой?
Ошеломленный, Швеллер вынимает трубку изо рта. Молча кладет ее на стол. Берет стакан. Наливает водки до краев. Все смотрят на него. Встают Борюшкины и, бросив на стол сумму за ужин, медленно уходят. Их примеру следуют Волгин, Анкудинова и Осокина. Хорек встает, по-пьяному медленно сгребает деньги и начинает убирать со стола. Швеллер остается один на один с бутылкой водки и стаканом.
Швеллер (пьет залпом, от внезапно выпитого алкоголя чумеет). Вот теперь прошлого уже точно не вернуть… и не вернуть мою дочь… (Затягивается трубкой как можно глубже. Закашливается. Пьяно.) И как все-таки хорошо, что эволюция не наделила червей зубами… (Наливает еще водки и выпивает. Не приспособленный пить, он хмелеет окончательно.) Будь у них зубы, как у людей, должно быть, стали бы такой же непролазной мерзостью, как мы. (Разум мутится окончательно.) Как я, прости меня Бог. Но только черви-то разрушают смерть, чтобы создать жизнь, а мы… мы разрушаем собственные жизни, чтобы приблизить бестолковую смерть.
Хорек (подходя к Швеллеру). Ну почему – бестолковую? Во всем есть какой-то смысл, сам ведь говорил. Может, лучше было сегодня все осознать, чем с грехами уходить в могилу?
Швеллер. Не знаю. (Показывает вверх.) Возможно, нам там и позволят когда-то переписать все заново. (Пьет еще. В неконтролируемом полузабытьи.) Хорек, ты веришь в это?
Хорек. Верю, старый мой друг, верю. Потому и копчу небо до сих пор. Хотя мог уйти сто раз.
Швеллер (ложась лицом на руки). Но червям лучше без зубов…
— — — ЗАНАВЕС — — —
28 February 2008. — Nizhny Novgorod