1
Ах, как я тебя любила,
ах, зачем же ты ушел?
Я тебя ведь не забыла,
я хочу, штоп ты пришел.
Я опять смотрю в окошко –
за окошком хлещет дождь.
На окошке сидит кошка –
посижу и я немножко.
Рядышком.
Черт, куда это слово запихать?
Плевать.
Посмотрю в сырую ночь.
Я все жду тебя, как прежде.
Сердце рвется из груди.
Не теряю я надежды –
приходи же, приходи.
Есть еще в моей тетради
гениальнее стихи.
За умеренную плату
дам их вам переписать.
2
Наш Левушка нацарстововался всласть:
и львицы на заказ, и стол роскошный,
но жизни светской ритм суматошный
его все ж надоумил передать
все полномочия. Причем желательно, чтоб все
согласны были и штоп ни на одном кусте
листовки недовольных не висели.
И впал наш Левушка в нешуточную думу:
«Кого преемником назначить? Пуму?
Нет, женщина есть женщина. Пущай
детей своих у печки воспитует.
И не горюет.
Мне ж надо, чтобы в последующей коронации
не позабыли и о моей реинкарнации».
И Левушка мудрует.
Нелегкий выбор средь немногих карт.
Но вот решение: преемник – Леопард.
Красив и знатен, мускулист,
опасен, мил, с зубами по полметра,
неотразим в движениях, речист.
С таким уйду спокойно-беззаботно.
Его никто не тронет. И вольготно
сам хозяин прежний не потонет
в ласканьях львиц, что будут старость ублажать.
Пусть пашет Леопард. Попутнейшего ветра.
Назначил Лев консилиум зверей.
«Давайте, господа, решать. Я безотказной правдой служил вам столько лет,
что ныне поскорей уйти мне надо на покой.
Его я заслужил, однако: и с лихвой.
При мне наш лес
стал образцом для всех других окрест,
и потому нам лапа
сильная нужна,
которая порядок сохранит и приумножит».
Тишина.
И поступью легчайшей Леопард
на пень-трибуну всходит.
«Позвольте, господа, мне предложить свои старанья
к всеобщему труду на дело леса процветанья.
При мне не будет ни жестокости, ни войн.
Даю торжественное обещанье».
Переглянулись звери меж собой,
и тихо-тихо трепетанье
по рядам прошло и смолкло.
Леопард с трибуны сходит, и Сова
взлетает на пенек: «Мудрейшая я голова
во всем лесу, и потому хочу
вам предложить свой опыт и заботу
на эту непосильную работу».
«Впишите кандидата», молвил Лев. «Прошу
еще желающих на дело управленья».
Мелькнули вдалеке рога оленьи.
Вписали и Оленя после непродолжительных речей,
И даже Зайца, Волка и троих Ежей.
И разошлись все по домам для размышленья.
А Лёва вышел в лес – на дело просвещенья.
И был
оскал его так мил,
что сила убежденья
Сражала мигом – и не стоит объяснять,
Что лес, объятый пиететом,
Два дня спустя усек, кого избрать.
С такой же благостной улыбкою при этом.
И ныне Лева беззаботно наш живет:
В саванне львиц своих ласкает,
А Леопард батрачит: лесом управляет.
Мораль без слов любой поймет.
3
К нам вход свободный.
С вас – лишь пустая формальность:
паспорт, открытый на графе
«национальность».
4
Какой же был я долбоеб,
что денег пачками не греб,
что не полез на небоскреб,
а только знал сквозь хохот стеб.
Какой же был я раздолбай,
а, может, просто разгильдяй:
ведь не купил себе трамвай,
ведь не запомнил слово «дай»,
а только всем кричал «гуд-бай».
Какой же все ж я был дэбил:
по морю в Австрию поплыл,
сардины в баночке варил,
таможню взятками палил,
а спаржу в ящике забыл.
Короче, жизнь сплошной маразм,
убой скота, иконоклазм,
дурной угар вонючих тел.
Когда все понял – охренел.
5
Ни мат, ни килограммы каротина фосфорного,
ни полупредставитель отклоненных дел
Рогожскою заставой не уломят Кромвеля
за то, что страстью я внезапно возгорел…
Средь матрицы потертых вожделений
Стремлюсь, играю – но тщетой
Подернуты обманной наслажденья.
Смех мимолетный – мне осколок твой…
Но нам ни кнут, ни пряник не дают погоды,
Чтобы любимых рядом удержать.
Бездумно ревновать – тисками сжать…
Не примешь ли в подарок Поводок Свободы?
Пусть текст я испещрю, не так введя акценты,
Пусть с набережных в реку зов гудёт:
Все чаще жизнь саднит витиеватой сценой,
Где волпедавка горлу ставит переплет.
Эмоции в башке базаром выхинским
Толпятся – и не найти на них управы:
Раскол торца, Майкоп, девчонки ковалихинские.
И злобный смех от непроломнейшей заставы.
6
Течет на север Волга – в океан,
Джордж Буш – святой, а амазонки – павы,
и Меркьюри – не гей, Катрин – не ураган,
и все софисты – логикою правы.
И в небо каплет дождь. Волк, крылья распахнув,
стрелою мчится в древний Петербург,
черт задохнулся, серы лишь глотнув,
и Турцию крестил даосский Ататюрк.
И углеродом атом порожден,
и от людей произошли мартышки,
и их покой не ветром унесен,
и не резиновые мы палим покрышки.
Вот только я, что пламенный дурак,
живу, как встарь,– все делаю не так,
что мыслю – говорю, что делаю – желаю.
И посылаю в жабу тех, кто лает.
7
Я благодарен Родине только за то,
что ей ни лап не хватило, ни дури,
чтобы схватить меня за мурло
и отправить служить в Комсомольск-на-Амуре.
8
Учись, студент! В лесах мордовских
страна запросит твой с отличием диплом.
Без знания латыни не бывать сноровке
орудовать чтоб резво топором
на лесоповале. И под первым же кустом
все дятлы местные тебе спасибо скажут
за твой эстетски утонченный вкус,
ведь так давно – почти с тридцатых – не захаживали
сюда властители умов и душ.
9
У Мельника в амбаре завелися мыши.
Не стало оттого хозяевам житья.
В углах, в стенах, под самой крышей
их поселилась целая семья,
а может, табор: там дядьев,
сватьев,
братьев
и теток всяких
по зерновым мешкам орудовал несчетный рой.
И вот для наведения порядка
кота Мурзу туда ввели на смертный бой.
Ввели – и заперли в амбарном полумраке.
Не к играм разминался кот, а к драке…
«Давай-ка, друг, стремительнейшей тактикой
нахалам по ушам навешай – для профилактики!»
Шаги хозяев стихли, и замок скрипучий
уж не качался от поворотов в нем ключа.
Наш Котя оглянулся: «Вот так случай,
да я тут наведу порядки в полчаса!»
И в труд углубился.
А ввечеру, измотанный погоней за мышами,
с тоской смотрел хозяевам в глаза:
«Да, нелегко, признаться между нами!»
«Ох, как измучился Мурза!»
«Оставьте»,– отстранил Мурза усталый,
«я в холоде гонял их целый день,
мне, право, даже лень
поесть. Лишь отпустите спать под одеяло!»
«Не может быть, чтоб не хотел ты кушать!»
«Да что вы! Стрескал их я килограмма два!
желудок надсадил! не варит голова!
Я о еде не в силах даже слушать!»
Сказал – и отвалился в мир Морфея,
млея.
Проходит день, другой, неделя –
Мурза на службу заступает по утрам.
Лоснится мех, брюшко сильнее
все выдается к полу. По бокам
жирок, как мантия, спадает.
А что? Мышей полно – Мурза отнюдь не голодает.
И вот хозяину случилося в амбар
зайти, чтобы ревизии товар
подвергнуть. Что же Мельник видит?
Мешки из-под зерна изрешечёны в хлам,
кругом мышиный кал, и вонь до самой крыши,
и кадку со сметаной из угла
рукою словно кто-то сильный вышиб,
разлив по полу сладостный нектар.
В амбаре писк звенит мышиный,
не табор, не семья – уж целая колония их там.
«Так вот, подлец, чем взаперти
ты ублажал себя по целым дням?!
Тебя приставили порядок навести,
а ты сметану жрал, потворствуя нахалам,
которым, сколь ни дай, все будет мало?!»
Но мельнику ответствовал Мурза,
нисколько не сгорая от стыда:
«Откуда ж знать, что не в оплату
сметана та предназначалась в трату?
Что до мышей – то я не виноват:
их сколько ни дави – появятся опять.
Что ж толку силы тратить к умножению печали?»
Сказал Мурза – и смылся. Больше не видали.
Мораль проста у басни этой:
и мышь, и кот у нас проплачены одной монетой.
10
Мне опыт шепчет, что конец – такое же начало,
как и зачатие, и жизнь, и смерть.
Бегут года – а нам с тобой все мало.
Исправить можно многое – лишь стоит захотеть.
Постфактум глупо назначать виновных,
нелепо, как гаагский трибунал,
всех предрешенно мазать кровью:
ведь это только наш с тобой финал.
А что финал? Смерть – сон, сон – смерть. Реинкарнацией
нас Индия кормила сотни лет.
И как от стихнувшей симфонии минуту мы в прострации,
Так страсти тишина сквозь много дней дает ответ.
Утри слезу теперь. Спектакль окончен, занавес задернули.
И мы уже не те, что в зал входили.
Зря обнимались, целовались, ссорились,
Писали письма зря друг другу. Или?
11
Твои картины я на Фефелеву башню
Повешу – чтобы увидел весь Париж,
Чтоб любовались все и чтоб всем стало страшно,
Каких ты гениев, российская земля, родишь,
Чтобы сошла улыбка с уст зазнайки Моны Лизы,
Чтоб у Венеры отвалилась правая нога,
Чтобы рассохлися уроглифы на Обелиске,
Чтобы в Орсе заплакали пресиёнисты,
Чтоб гений только твой остался на века.
Ты ж в послезавтра смотришь, словно Заратустра,
Мы – прах, что ты брезгливо отряхнешь со стоп – как сор,
Тебя мы недостойны, гнусны.
Живи и радуй нас: у Кащенко мест нет. Там перебор.
12
Запахло словно сгнившею сосиской,
вальяжно кот гуляет по столу,
своею лапой трогая огрызки
того, что не доели ввечеру.
Лежат хозяева под табуреткой,
склонив главу пред ротой бутылей,
а гость, заткнувши рот салфеткой,
спешит уединиться в ванной поскорей.
Стенанье. Храп. Чуть приглушенный телек,
сгоревший чайник и в жиру сковорода.
Салат и борщ в неубранной постели.
Все тихо-скромно. Как всегда.
13
Зачем с лицом, искошенным страданьем,
Весною, летом и зимой
По улицам, как кипятком ошпаренный,
мчит имярек к себе домой?
Быть может, за день в офисной кабинке
истосковался он по тепленькой жене?
А может, мамочка с малинкой
пирог печет на медленном огне?
А может, пятиклассница дочурка
домой из школы двойку принесла –
и папка, как жеребчики аллюром,
торопится спросить: «Как ты могла?»
Возможно, он бежит к больному брату,
иль к другу, иль к коллеге, иль к отцу,–
как мчался на свидание когда-то
(пока невесту он не превратил в жену)?
Короткою тропою имярек наш мчится,
к чертям дворовых кошек расшугав.
Не вызывая даже лифта,
на семый взвихрился этаж стремглав.
Дрожит в личине ключ, нервозно ерзая:
но Боже, как банален наш рассказ!
Одежда на полу пинком, а имярек уж в позе:
и ягодицы ему обнял унитаз…
14
Над ИНТЕР-РАО флаг спускали –
А-Бэ слезу со щек смахнул,
хихикнув в губы: «Гои не поняли,
как клево в сотый раз я их нагнул…»
Чубайс А-Бэ, проказник рыжий,
дарящий свет в дома! Тепло
твоих забот неясно лишь бесстыжим!
Где ты – уют, где ты – светло.
Неуж теперь ты безработный?
Неуж по лавкам семеро сидят?
(По лавкам – не в ряду ль Охотном?)
Мне стыдно. Опускаю взгляд.
Кормилец наш, единая надёжа!
И чайник в пять минут, и сериал «Менты»,
«Ровентой» складки ровны на одёже –
Зимой и летом – это только ты!
Когда я в драной клетчатой рубашке
вхожу в твой офис – как не задрожать,
что мне, из подворотни низменной букашке,
позволено порог твой осквернять?
Сосем тя, как приблудыши волчицу,–
Не оскудеет да твоя рука!
В веках нехай твой образ озарится.
Тобой единым живы мы, ага!
Ты – отче наш! на небеси еси ты!
Чик-чик – прочь мрак. Сплошной Чубайс!
Мерцай, свеча, за новую структуру РАО!
Живительной розеткой ты да не обделишь нас!
15
Ублюдок, пьяница, огрызок,
развратник и дегенерат,
я, в спинджаке своем замызганном,
пред власть имущим опускаю взгляд.
Пред жирнобрюхими верзилами
со волосьями от бровей,
пред окостюмленными быдлами,
что гонят прочь от всех дверей,
перед милицией, военными,
пред мудаком с большим тату,
и в очереди за билетами
молчу, когда пошлют в кисту
из-за окошечка билетного.
Молчу, когда, подав пять тыщ,
не вижу сдачи. Вместо этого
товар назад уносит хлыщ.
Я опускаю взгляд пред ордами
меня грозящихся раздеть.
Я цепенею перед мордами –
не лица. Права нет смотреть.
Уже давно к задворкам общества
страна бездельников отбросила,
а ей все новой жертвы хочется:
прогнать взашей – и поздней осенью.
Гнать по метро, за МКАД – подальше:
отребью места нет в стране.
Россия, ты средь общей фальши
давно забыла обо мне.
Забыла с явным облегчением:
украсть не смогут – пусть подохнут.
Художники давно не в предпочтении.
Не газ, не нефть. А значит – по фиг.
25 August 2008. — Moscow (Russia)