Цвета и вопросы, I: Черненькое
Кот Маркиз в два прыжка догнал обезглавленного петуха, который вырвался из-под топора. Отлетевшая в сторону голова хрипела. Маркиз ударом мощной лапы сбил тушку. Потом котяра с восторгом растаскивал кишки по всему огороду. Стырил. Шли голодные девяностые. Природа бесшабашничала. Несколько лет спустя котяру съели таджики, прокладывавшие по нашему проспекту дорогу. В кустах я нашел только шкурку, голову и лапки.
Дядя Вася цирроз излечил стройкой: заснув однажды на теплом строительном мусоре, он уже не проснулся: другой дядя Вася ковшом экскаватора с противоположной стороны, не заметив спящего, укрыл лежебоку плотным слоем песочка.
Дядя Вася доигрался покатушками с пятого этажа на первый. Лучше бы ходил пешком. Но он все же выжил в рухнувшем по прогнившей шахте лифте. Впрочем, погиб в карете скорой помощи, врезавшейся в бензовоз.
Валера раскрутил кулек и показал нам отрезанную гангренную ногу. «Вот это сожгут здесь!» – просветил он нас, указуя на загадочную дверь больничного крематория. «Если мне судьба когда-то лишиться конечности,- впервые так подумал я,- лучше сразу цианид.» Мнение не изменилось за 12 лет.
Говорят, она была талантливой. Во всяком случае, ей прочили карьеру. А в пятнадцать ее сбросили с шестнадцатиэтажки. Ходят слухи, из-за наркотиков. Официально заявили – самоубийство. Когда приехали следователи, ее сердце еще слабо билось. Кто-то даже нащупал пульс.
Им очень была нужна еще одна комната. А мать все не умирала и не умирала. Тогда они ее заперли в комнате и привязали к табуретке. Морили голодом. Затыкали рот кляпом. Она умудрилась выкинуть из окна записку. Сына с сожительницей арестовали. Старуха легла на кухонный нож.
Под Горьким в семидесятые бытовало развлечение: сатанисты ловили кошек и разводили костры. Кошку подвешивали за задние лапы над медленным огнем. Несколько весен подряд в леса невозможно было зайти от вони и от зрелища.
Дядя Вася – гроза всех мясников. Он паталогоанатом в местном морге. Пропахнувший формалином и перелячканный кровью, подходит к куче трупов, сваленных в углу, и, не отгоняя даже мух в жаркий день, выхватывает нужное тело из самой гущи: «Этот, надо полагать.» И волочет в холодный зал, небрежно ухватив за голень.
Умирать – так молодой. Мама говорит, что HIM – отстой и что надо ходить в школу. Она съела пачку пергидроля. Не помогло. Обожгла не все внуренности. Тогда можно попробовать и вены в теплой ванной. Но и это не помогло. Два месяца в детской реанимации – зато теперь «Здравствуйте» говорит и слушает рок-н-ролл. Считай хепи-енд.
Глубина манит. Мы шли на Валаам – и если бы не Надюшко рядом (mckobby.livejournal.com), я бы сиганул вниз. На Большом Москворецком гранитная ограда едва по пояс. Неделю назад я снова чуть не поддался зову высоты… Или сигануть? Ведь там прохладно и мне ничегошеньки не будет? Ведь я вынырну? Ведь просто прыгну – как чаю выпью?
Цвета и вопросы, II: Зелененькое
Баба-Рая сидела на своем неизменном стульчике у подъезда. Она не возвращалась домой: там ее дочь и внук пили. Все, что горит. Рядом с баба-Раей суетилась вечно голодная пуделиха Берта. Вскоре иссушенная водкой мать умерла, не помня своего имени. А внук нашел собутыльницу. Умерла баба-Рая. У парочки родился сын. Они пьют, как и прежде. Пока – вдвоем.
Тетя Катя отворила огромные ворота и впустила машину. От денег отказалась наотрез: не всегда у нее в гостях два француза и бешеный русский. Зато она кратко указала на горло. Я лишь развел руками. Дал ей все же сотку. Вечером она учила француженку «пить по-русски» и пела «Виновата ли я». Поутру тетя Катя блевала недалеко от моей машины. Из-под кровати выскочили пузыри из-под одеколонов – «Тройного» и «Ромашки». И две бутылки из-под водки. Без этикеток.
Рецепт прост: мужик просто молчит и никому не мешает, тихонько копытясь, за 250 рублей в месяц. Десять литров бытового растворителя в сельпо за три километра стоят 230 рублей. При условии разведения три части против одной – сорок литров ценнейшей жижи. Непередаваемые ощущения. Незабываемый синий оттенок кожи. Да и бюджету бывшего колхоза незатратно.
Пил страшно. Не останавливаясь. Ночами. Неделями. По месяцу. Водил машину. Ниву. Повез дочь на вступительные экзамены. Но вот загадка: как же он ухитрился вырулить с внутренней полосы на обочину. Никого не задеть. Остановиться. Сохранить жизнь жене и дочери. Тут же лечь головой на руль. И окунуться в инсульт. Умер он, не приходя в сознание, через три дня. Не помогло дорогущее лекарство, рецепт к которому я переводил с немецкого всю ночь.
Мы пили молодое южное вино. В Кабардинке. Друзья остались на пляже. Я знаю, что они там делали. Я шел через поселок, спотыкаясь от тополя к тополю, от черешни к черешне. Я ли это был… или не я… Неужели… Помнить все – одно. Идти сквозь пеструю ночную толпу южного городка – другое. Зная, что, возможно, за спиной смеются. Но хотя бы недалеко. Лечь. Забыться. Какой позор. Южная ночь.
Он мечтал переехать в Санкт-Петербург. Получил вызов на собеседование о работе. Прощай, Самара, думал он, садясь в поезд и знакомясь с компаньонами по купе. Выпить бы за встречу… О чем базар! Я ж еду в Питер на работу устраиваться. Обмоем! «Вы в следующий раз приходите на интервью… но только если не будете себя плохо чувствовать…» Его вежливо проводили до двери и улыбнулись. Интересно было бы узнать, пил ли он по дороге обратно.
Были бутылки биты и стаканы вновь опорожнены да налиты. Соседушки дрались и орали на весь Зеленый проспект. За грохотом опрокинутого стула и истошным воплем все смолкло. Зачем-то приехала милиция. Можно было только догадываться. Говорят, смертоубийственная поножовщина в подавляющем большинстве случаев бывает по пьяни.
Ему достаточно только двух порций пива, чтобы скатиться с катушек и мне начинать рассказывать о том, как евреи захватили мир… как они грабят и спаивают русский народ… как нас губят американцы… Он не бывает бит, потому что он просто пухленький добрый мешочек, которого скрутила любимая (какая вот из двух) и которого никто не воспринимает всерьез.
Двоюродный дед был талантливым художником. Открыл в Дзержинске детскую школу, славившуюся в семидесятые по всей Европейской России. Жил в роскошной квартире на площади Маяковского. В девяностые мой двоюродный братик там ползал среди фекалий и тараканов. Никлай-Флипыч изволил пить. Отправить в гроб сбрендившую от побоев жену Лидию. Дочка Надя водит троллейбусы. Регулярно пьет и регулярно теряет работу. Но снова водит троллейбусы: некому. Сын Виктор рисует страшную темную хрень и тоже пьет. В школе, построенной его отцом. Никлай-Флипыча хоронили с почестями. Тараканам тоже досталось с поминального стола.
Когда ты мне сказала «Нет», вечером я ухлопал литр вина. Один. Стоила ли ты головной боли поутру и непотребного состояния?
Цвета и вопросы, III: Голубенькое
Питерский клуб. Самый обычный. Вечер. Четверо парней. Двое – пара. Один – только что расставшийся со своим. Один – женатый. Со спиногрызом лет шести. Пьянство. Танцы. Смех. Как на ненормальных, на них смотрит весь клуб. Те, что пара, целуются в свою радость. Те, что одиночки, целуются, пародируя друзей. Под утро семьянин зажимает нового приятеля в угол: «Ты едешь со мной!» Развелся. Ради перламутровой любви.
Маньяка, орудовавшего в свое время в одном городке, поймали, конечно, оперативно. Но мамам трех или четырех изнасилованных и после убитых мальчиков это вряд ли большое утешение.
Им по двенадцать-пятнадцать. «Знаешь, а я – гей. Я хочу, чтобы мой первый мужчина был ты.» – «Я не люблю мужчин, извини. Я гетеро.» Они уже умеют обсуждать свои предпочтения, как обсуждают шмотки в магазине. Даже после разговора они все равно – лучшие друзья в классе. И акцент на слове «мужчина».
Красная площадь на спуске в Александровский. Два субтильных юноши, хихикая и держась за руки, обгоняют нас. Ехидно им подмигиваю. «Ну что на нас все пялятся, как будто мы педики!» – «О-хо-хо! – реагирую я. – Мы ждали голландскую речь!» Они отлипли друг от друга и весело захохотали, поглядывая на нас и словно зовя за собой в Александровский. Мы всего лишь шли в «Есенин» пить кофе.
Биологи усердно переводили из «Вокруг Света» что-то про лебедей. «Алексей Александрович, статейка-то… не совсем точная…»,– резюмирует завкаф какой-то там биологии Андрей Миронов, тоже ходивший на мои занятия. «Ммм…» – «Да две трети так называемых верных лебединых пар – чисто мужские!»
Нижегородского священника, обвенчавшего двух парней, отлучили от церкви. Церковь хорошо помнит запрет на мужскую любовь. Странно, что не предлагается приносить вождю плоды смоковницы, серебро да меха куницы за провинности.
Прощаясь на Театральной, его сестренку я, как водится, поцеловал в уголочек губ. Он скривил недовольную рожицу, испытующе глядя на меня. Не уходил. Медлил. Я погрозил пальчиком и нырнул в поезд. Надувшись, тот побежал за сестрой. Или стоило ввести в ИСС?
Цвета и вопросы, IV: Желтенькое
«Я заработаю двадцать миллионов до конца года!» – «Хм…» – «Куплю квартиру в доме на Котельнической. С хорошей девушкой поеду на Канары.» – «Допустим…» – «Дальше смогу не работать всю жизнь!» – «Предположим…» – «Вот что я тебе скажу: богатому и к чаю халвы подадут, а нищему и в воду нассут.»
Он меня считал другом. От времени до времени – лучшим. Когда начался кризис, я знал слово, но не понимал значения. Все суетились и психовали. «Копи деньги! Копи деньги!» – «Странно, что ты видишь в этом смысл…» – «Все может обвалиться!» – «Если все обвалится, вряд ли есть смысл копить, чтобы прекрасным утром увидеть в кошельке фантики.» Испугавшись, что я могу прибежать за материальной помощью, меня вынудили отказаться от общения по мотиву «невыносимость моего характера».
Кафе. Всплеск звонка через столик. «Я же сказал – подписывать! Мне плевать, что не знаешь, куда делись! Если хоть копейка потеряется – сгною тебя ко всем чертям!» Сгноит. Можно не сомневаться.
Немного об инвестициях. Прекрасная выставка Фаберже от Вексельберга. В собрании частных коллекций при Пушкинском. Девять яичек. Два миллиона долларов. График динамики торгов Сотбис. Плюс издержки на транспортировку. Плюс расходы на организацию выставки. Формула утонченности искусства. Можно не ходить. Два миллиона. За девять яичек.
Даня еще в девятом классе выбрал городской гей-притон. Дома не жил. Потом ограбил со взломом собственную мать. Мать продала квартиру и уехала в деревню. Даня остался проститутствовать. Зимний вечер. Звонок в нашу дверь. Открывает мама. На пороге Даня. «Тетя Оля, дайте взаймы пять рублей.» Бешеные в те дни деньги. Мама дает. Захлопывает дверь. «Пускай, пускай! Стоящая цена, чтобы больше его не видеть.» Встретив маму однажды, он шарахнулся прочь.
У дяди Саши много денег. Он на них купит все. Сыну образование. Себе любовницу. Любовнице шубу. «Этот Вася – хороший работник,– завершает он собеседование,– он мне сто тыщ заработает за три месяца. А остальное меня не волнует.» Остальное – это судьба сына. Брошеная жена. Родившийся внук.
«У меня умер сын. Подайте, люди добрые! Извините, что я к вам обращаюсь!» Вагон качнулся и сиганул в черную прорезь. На конечной выручка исправно вытрясается. Раньше нищенки монетки клали за щеку. Теперь смысла нет. Десятка – не то, ради чего можно умереть. Даже если ты невольно в метробизнесе попрошаек.
Начало девяностых. Хаос. Она затеяла бизнес. Он потерял работу и приклеился к ее делам. Ребенок. Вторая беременность. Он уговорил рожать. Два слабых, недоношенных ребенка. Снова уход. Усилия. Лечение. Не подозревая ничего, она подписывает доверенности на него. Развод. Трое детей на руках. Алименты от бывшего мужа с пяти тысяч белой зарплаты.
Знает много. Слишком много. Но ревматоидный артрит суставов. Рук и ног. Двигается едва-едва. Но знает много. Слишком много. Аудит. Вулканическая штука. «Будешь работать, пока можешь ползать.» – «Но я уже почти не в состоянии!» – «Напоминаем: у тебя есть сын, которого ты любишь…»
Бог мне дает столько, сколько нужно, чтобы жить. Чтобы я мог работать и творить. Пусть хотя бы в стол. Потомки разберутся. Излишки трачу на то, что не отнимут: книги, поездки, друзья, проекты… Но как мне не хватает на задумки, которые роятся в голове. А может, все же молить Бога о желтом дожде на меня? Может, проверить, какой искренности стоят желания?
Цвета и вопросы, V: Фиолетовенькое
Были родительские самоуговоры. Провинциальные врачи-де ошибаются. В не шибко просвещенном углу. Не стоит обращать внимания. Ребенок абсолютно нормален. Несколько лет спустя все прояснилось. Он – «сущность мира, неподвластная чужим энергетическим атакам». «Последователь Венечки». «Борец с ганешами многохоботными». Пена у рта. Малиновое сияние глаз. Броски пешком по межгородным трассам. «Не буду вас учить тайнам – и не уговаривайте!»
Он рисовал гениталии в пятнадцать. Потом в восемнадцать. В двадцать три не изменилось ничего. В тридцать оставался на интересах пятнадцатилетнего. С пикаперством не везло. А хотелось. Женщины решали, что не стоит (с разным ударением). Годы спермоудара по мозгу не прошли незаметно…
«Юность». На вид – уже тридцатник. Сознание – как у трехлетнего. Биологически – пятнадцать-шестнадцать. Малая Вишера. Через два часа, без остановок,– Петербург. Ухожу поужинать перед ночной прогулкой. «Фтой-то вас как-то довго не быво.» – «Ходил погулять по поезду.» – «А-а, вы на уицу ходиви!» – «Да, пробежался немного за поездом. Наперегонки.» – «Так он ве быфтро едет!» – «Ну а вот!» – «Какой у ваф компьютер!» – «Коммуникатор.» – «Игры!» – «Я не играю.» – «Как же мовно бев игр… Дома-то фто делать. Наверное, карты ефть…» – «Нет, я обычными атласами пользуюсь. Или просто местность хорошо знаю.» – «У меня ефть карты. Паук, такой пафьянф. А вы, я внаю,– тове в Петербург!» – «В Выборг.» – «Рыбафить!!!» – «Если получится.» – «А у ваф удофьки нет!» – «Есть.» – «Удите в воде, наверное!» – «В мутной.» – «Интерефно, какого размера. Мовно ли такой удить.» – «Можно, можно. Вполне длинная. Не измерял. Пользовались многие. Никто пока не жаловался.»
Мальчик погрузился в увлекательнейшее чтение. Внимательно листал страничку за страничкой. Книжка увесистая. Страниц шестьсот. С картинками. Станция мелькала за станцией. Захлопывая книгу перед выходом, обнажил всему вагону заголовок: «Прожиг дисков в Nero 8».
Физиология выше. Религия может облегчить, но не спасти. Вера может направить, но не сломить. Бог может простить, но не изменить – ибо Он сам так и заложил. Ходил в храм, искренне погрузился в жизнь церковную, но победить желание встречаться с себе подобным не смог. Изо всех сил изгонял беса – прежде всего, из других. Призывал лечить «таких» шоком. Никак. Нелюдимость. Бормотания безумного шляпника. Комплексы. Друзья, вздрагивающие от звонка или сообщения.
Мама хранила как зеницу ока дедушкины елочные игрушки. Шары. Стеклянные. Аутентичные. Огромные. Ручной работы. Каждый год я ждал 24 декабря. Свои любимые глубоко фиолетовые я вешал на уровне глаз. Около письменного стола. Мог всматриваться в них часами. Четверть заканчивалась неплохо.
С эзотерической деформацией справляются не все. Если пробежать по краю бритвы, то можно достичь истинного понимания: чтобы быть по-восточному просветленным, необязательно сидеть и гудеть «аум» с идиотской ухмылкой. Когда Илюшка начал истязать себя, испугались все – и его родители, и мои. Были консилиумы. Он чах на глазах. Не мылся. Не разговаривал. Не ел. Сидел, скрестив ноги, в комнате. Читал эзотерическую белиберду. (Именно глядя на это, я начал отходить от псевдознания таких книжулек и вдумчиво фильтровать.) В его закромах пытались отыскать чуть ли не наркотики. Находили только сандаловые палочки. Взгляд блекнул. Отвечал невпопад. Что щелкнуло – неизвестно. Выкарабкался. Принял буддийское посвящение. Делает дипломатическую карьеру в Западной Африке. Что это было, он позже не смог объяснить и сам.
Шизофрения в творчестве – вещь полезная и неизбежная. Невозможно жить с оголенным нервом, чувствующим мир на дрожащем кончике ножа, но при этом оставаться уравновешенным. Уравновешенность – признак затупленности восприятия. А вот отсутствие уравновешенности – не всегда признак таланта и гениальности. Обратные логические объемы. Не путать. Слишком большая доля шизофрении, как и любая передозировка,– опасна.
Тюлькина-Жарикова я листал с невероятным упоением. Как у Клапки Джерома: «все болезни, кроме родильной горячки и воспаления коленной чашечки». «Послушай,– говорю другу – студенту-медику,– я вам в качестве экспоната для изучения сгожусь! Я посторонние звуки иногда в голове слышу – до целого оркестра!» – «Ну-ка мне апоплексический удар изобрази… Хм… Не годится… Сразу видно, что, хоть и правдоподобно, но играешь!» Стоило радоваться или пожалеть?
Цвета и вопросы, VI: Я надену белые одежды?
Белое свадебное платье. Первый шаг к пожизненным кандалам.
Белая горячка. Первый шаг на Почтовый-Шесть и Под-Мост.
Белое сухое и полусладкое. Первый шаг к см. предыд. строку.
Бельмо. Слепота и уродство.
Сиам. Белый слон. Избавление от неугодных. Изгнание. Сахаров в Горьком.
Белка. Не белая она. Рыженькая. Пересечение коричневой и зеленой. Отвратительный переход…
Китай. Цвет траура.
Белый танец. Мужская слабость…
Белое перо. Трусость. Низость. Пакость.
Белая ворона. Не такой. Изгой. Прочь!
Белое каление. Бешенство.
Белый флаг. Капитуляция.
Белый билет. Инвалидность.
Белоруссия. Лукашенко. Тоталитаризм.
Белые одежды. Раскаяние. Казнь. Предшествующие грехи.
Озеро Надежды,
имя назови!
И скажи, куда мне деться
от моей любви?
31 August 2009. — Moscow (Russia)