Пока рвались за мифическим накоплением знаний, тихонечко обманули сами себя, попав на крючок собственного умствующего горемычья. Запутались в исходных и конечных тезисах, причине и следствии, поводе и результате, ища, из каких побуждений мы погружаемся в пространство искусства, к чему в нём идём. Незаметно крутанули штурвал на 180 градусов. Вроде и проспект-то всё тот же, и троллейбусы тянутся такие же — да как-то в другую сторону.
И что делать — непонятно.
Как лягушка перед волом, мы пытаемся пересилить предшественников криком формальных красивостей, витиеватостью терминологии, которая, как нам кажется, отражает максимально точно специфический отрезок действительности.
Но что нам это даёт творчески? Ничего. Кроме натужных, притянутых за уши попыток сочинить себе несуществующий термин (подлинный учёный, не позёр, очень осторожен с терминологией), дабы потом оказаться его придатком и слугой. Присобачивать к псевдотеории сомнительные творения.
На этом сломе возникает проблема смысловых обертонов, которые мы утратили в погоне за умствованием.
Возможно, кто-то кивнёт на футуризм и конструктивизм: мол, певцы формы в чистом виде, ан нет. Жалкое желание выдать желаемое за действительное. Не форма подсказывала идею, а романтическое предвосхищение нового общества, пламя революции и надежды на перемены в человеке и в человечестве подсказали неисследованные уголки художественного сознания.
Абстрагирование в искусстве имеет смысл только при обратном переходе — от эмпирического артефакта к его осознанию, но не наоборот. Умствование же стало костюмом хаки, маскирующим наш комплекс перед непринуждённостью Екклесиаста.
В самом деле, до чего ж больно признаваться, что после народной мудрости философствование попахивает наформалиненностью трупа, но ведь — гордость не позволяет. Ну а что поделать, если так распорядилось Время: те, кто писал основополагающие для нашей культуры книги, оказались на приоритетном положении. Не абсурдно ли обижаться?
Ещё как. Но всё та же гордость. И естественным Марианским впадинам нашего духа с богатством и непредсказуемостью их мира мы предпочли — вниз головой с застроенных нами же небоскрёбов. А внизу не прохлада морей, но асфальт.
Следует, впрочем, разочаровать и тех, кто вздыхает по прошлому, где и арбузы были слаще, и вода мокрее. Всё постулированное выше не значит, что надо срочно скидывать корабль современности с наших горе- демиургов, садиться на полуразвалившуюся дрезину и под ура-да-здравствует мчаться в прошлое — бездумно копировать пушкиных, боттичеллей и роденов.
Имитация прошлого (не поиск идеала в нём!) хороша для пущей науки студентам — и то на начальном этапе, а тиражирование налагает на само прошлое отпечаток унылости и пошлости.
Художник не может быть бесконечно устремлён в прошлое, коснея в нём. Он не может стоять постоянно в настоящем: его снесут идущие за ним. Но он не может быть и беспочвенно оторван в будущее.
Художник есть безвременье, сгусток всех эпох в себе одном, в своём бесконечном сознании, которое должно ориентироваться на созданное в прошлом (чтобы «сделанного не делать») и всегда помнить, что только из глубины его бесконечности и может идти нечто новое и свежее. Никакая внешняя красивая концепция, мода, тенденция, тренд, формат не выдержат проверку временем, если дерево растёт без корней.
Артистизм (в широком смысле) кончается там, где начинается умствование. Хотя артистизм без техники, завязанной на прошлом, — дилетантство. Круг замыкается.
Художественная практика невозможна без осмысления предварительного опыта, однако осмысление это не должно ложиться мёртвым грузом на мозг. Оно должно обогащать, питать, но не вгонять сознание в комплекс неполноценности, когда ты задаёшься целью не выразить своё, но затмить предшественника.
Время платит за гордынную самонадеянность ответной монетой — забвением.
И именование себя «художником» (тур-де-форс решить спор номиналистов и реалистов) не даст плодов. Коли не способен породить сколь-нибудь значимые смысловые (художественные) обертоны, не требующие логического расчленения и анализа, но превосходящие логику по силе убеждения,- то обмануть ты сможешь только сам себя.
С чего, собственно, и начинали разговор.
14 November 2010. — Moscow (Russia)