под руководством М. Э. Конурбаева
Современный молодой ученый, решившийся приступить к изучению проблемы цельнооформленности и сложности текста, обнаружит, что, пожалуй, только ленивый не высказывался на эту тему. Вопрос, как и двадцать лет тому назад, когда отечественные корифеи филологии стали обсуждать его в своих трудах, сложен и сегодня: ситуация напоминает нью-йоркскую фондовую биржу за пять минут до мирового финансового кризиса – когда все яростно и громко пытаются что-то продать, но никто ничего не покупает.
«Ученые, приступающие к изучению текста, видимо, и не подозревают, что им придется иметь дело с объектом, по своей грандиозности не уступающим вселенной /…/ – пишет профессор В.А. Звегинцев – /…/ здесь имеет место чрезвычайно сложная иерархия разнозначных величин и единиц. Определение этой иерархии – дело будущего, и, как кажется, не очень близкого». Что ж, попробуем и мы присоединиться к общему хору в русле общего направления исследований в слабой надежде предложить что-то стоящее, ибо вклад этот, по нашим самым амбициозным оценкам, не превышает размера крохотной песчинки на Площади Трех вокзалов.
***
Итак, главный вопрос предельно прост: у автора есть некая идея или образ, который он решился облечь в слова, оформив свой замысел в виде текста, то есть – придав ему некоторую условно принятую всеми законченную форму (снабдив заглавием, пронумеровав страницы, опубликовав под красивой обложкой и т.д.). От того, насколько спаянным и центростремительным оказалось это собрание предложений, зависит и успех всего задуманного автором предприятия. Никто, разумеется, не отрицает, что у созданного текста есть своя тайная (часто неведомая и самому автору) жизнь.
Но все же как минимум за один вложенный смысл автор, вероятно, хотел бы побороться – ровно в том объеме, как его описывает академик
Л.В. Щерба: «…слуховой образ поэта должен быть крайне неоднороден по своей яркости: некоторые элементы для него выступают с большой силой, и всякое малейшее отклонение в этой области он воспринял бы крайне болезненно; другие находятся в тени, а кое-что он почти что и не слышит и, при условии сохранения общей перспективы яркости, готов принять разное. Такое понимание отвечало бы тому, что мы наблюдаем вообще в языке, где мы всегда можем различать важное, существенное и, так сказать, “упаковочный материал”».
Понятие «слуховой образ» применяется в нашей работе терминологически. Именно его мы и соотносим с цельнооформленностью, поскольку восприятие цельности или раздробленности речевой ткани находится преимущественно во внутренней речи, где, собственно говоря, все и происходит: первичное восприятие содержания, читательская рефлексия, понимание, воссоздание авторского замысла. Некогда один уважаемый человек, находясь в гостях в Московском университете, с трибуны диссертационного совета сказал, что он довольно скептически относится к поискам ответа на вопрос, как происходит восприятие произведения во внутренней речи читающего («никто не знает, что там происходит – в этом “черном ящике”»).
Тем не менее, поиски ответа велись и не были безуспешными. Оказалось, что на физиологическом уровне понимание читаемого текста обусловлено функцией органа человеческой речи – языка. Чем меньше усилий требуется читающему для восприятия элемента речи, тем менее активен язык, но чем значимее для читающего текстовый отрезок – тем выше степень активности языка, параллельные микродвижения которого вызывают игру нейронных ансамблей в слуховом центре мозга, которую читающий и принимает за звук. В результате в голове складывается цельная картина восприятия читаемого, где одни элементы (как и сказано у Л.В. Щербы) человек слышит отчетливо, а другие не слышит вовсе.
Вопрос определения уровня цельнооформленности лежит на пересечении трех видов анализа: логико-семантического, функционально-стилистического и тембрального. Каждый из них вносит свою лепту в определение места отдельных употребленных автором единиц в общей смысловой иерархии текста. Первый отвечает за цельность внутреннюю, второй и третий – за цельность внешнюю. Соединяя три эти вида анализа, мы понимаем, где нам двигаться при чтении быстрее, а где замедлиться и двигаться обстоятельно и неторопливо, смакуя латентно разворачивающиеся во внутренней речи слуховые образы.
Три означенных вида анализа, разумеется, могут быть дополнены другими видами изучения текста, включая современные методы исследования, находящиеся на границе психологии (гештальтпсихологии), лингвистики, истории и других наук. Может оказаться, что одно лишь «сгущение формы» (применение маркированных единиц языка и иных языковых способов «дефамилиаризации») вокруг некоторой идеи не является достаточным для понимания художественно-эстетического или смыслового замысла произведения, поскольку оно не всегда свидетельствует о наличии именно в таких местах смыслового центра. Но именно они являются, по нашему мнению, необходимым аналитическим минимумом, который зиждется на объективном языковом факте. В связи с этим интересно привести цитату из В. Гумбольдта, на которую ссылается в своей работе А. А. Потебня: «То всеобъемлющее, что поэт сообщает фантазии, заключается именно в том, что она нигде не ступает так тяжело, чтоб укорениться на одном месте, но скользит все далее и далее и вместе господствует над пройденным ею кругом». Это важное размышление полностью согласуется с идеей недискретности содержания и связанного с такой формой выражения ключевой мыслью или художественным образом, обусловленными относительным функциональным весом каждой из использованных автором речевых единиц, образующих в нашей внутренней речи (за счет замедления или ускорения при чтении) слуховой образ, обусловливающий понимание.
Профессор Л.В. Полубиченко исследует этот вопрос в русле филологической топологии, анализируя функциональность различных вставочных текстовых образований (цитат, афоризмов, прямых и косвенных упоминаний других текстов) в составе более развернутых произведений речи. Образно говоря, инородное текстовое вхождение идентифицируется по принципу «свой/чужой» на основании оценки вариативности или инвариантности используемых в нем языковых единиц по отношению к основному тексту. Мы предлагаем взглянуть на проблему шире: речь не всегда может идти об инотекстовых внесениях, но касаться общего характера использованных автором единиц при передаче цельного содержания. Результат может быть обусловлен характером включенности этих единиц в общую тембральную иерархию: любое диспропорционально выступающее на фоне общей картины речевое явление перетянет на себя понятийный центр и перестроит общую иерархию для передачи совершенно иного содержания.
Хорошей демонстрацией различного «топологического статуса» речевых единиц в составе произведения речи являются новозаветные притчи. Иисус обращается к собравшимся вокруг него людям притчами, а когда ученики спрашивают его, почему именно притчами говорит он с ними, то ответ оказывается напрямую увязан с тем, кому дано услышать сокровенный смысл, а кому – нет. И для одних притча окажется лишь неясной аллегорией, которую слушающий не увяжет с более широким контекстом и моральным уроком, а для других – прекрасным способом более глубокого проникновения в суть наставления: «И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано, ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет; потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют» (Мф.13:10–13). Таким образом, если в стилистическом и логико-семантическом плане притча останется равной себе, то в тембральном плане она может быть либо более, либо менее выдающейся, соответствующим образом оформленной (контрастно или более ровно) по отношению к тексту самого морального наставления, которое в данном контексте содержится. Иисус, разумеется, пытается привлечь внимание слушающих к необходимости такого контраста («Имеющий уши да услышит»), но услышит, конечно, не каждый. И тот, кто услышит, воспримет и притчу, и наставление как составные части одного смыслового полотна, где слуховые перепады будут подчинены смысловой вершине, содержащей моральное наставление или урок, а тот, кто не услышит этого призыва, увидит для себя два самостоятельных контекста, где отношения подчинения отсутствуют. В тембральном плане отношение подчинения будет оформлено более яркими контрастами в чтении (что соответствует такому же восприятию, где отношение подчинения аллегории – мысли более высокого философского обобщения – дополнительно осмысляется, что не может не сказываться на скорости чтения – более неторопливом и многозначительном).
При таком чтении каждый элемент аллегории воспринимается медленнее и чаще всего через паузу, которая является хорошим семиотическим приемом для указания на второй план, тогда как в самостоятельном существовании притчи (не как морального наставления, а как фольклорного жанра) все элементы аллегории будут связаны более тесно, и динамика прочтения (как про себя, так и вслух) будет более сглаженной, менее многозначительной.
Приведенный пример – это лишь небольшая демонстрация более широкой проблемы определения границ текста, которую мы и пытаемся осмыслить в тембральном срезе на фоне двух других упомянутых выше видов анализа (логико-понятийного и функционально-стилистического). В современном контексте жизни решение данного вопроса имеет как общую филологическую значимость, так и более утилитарное значение в связи с активным ростом числа новых «гипертекстовых» жанров литературы, широко распространяемой в сети Интернет.
Определений гипертекста легион. И лишь немногие из них имеют прямое отношение к тому срезу задач, который нам приходится решать в связи с цельнооформленностью. Для одних – это обычный технический механизм связи различных текстов между собой, для других «это новый способ, инструмент и новая технология понимания текста». Филолог больше ориентируется на читателя: «Соединение смысловой структуры, структуры внутренних связей некоего содержания и технической среды, технических средств, дающих человеку возможность осваивать структуру смысловых связей, осуществлять переходы между взаимосвязанными элементами». Существуют также и философские определения гипертекста. Если для одних ученых это способ коммуникации в обществе, то другим он видится как существенная характеристика бытия: «Мир – есть гипертекст».
В качестве основополагающего для нас понятия гипертекста мы выдвигаем когезию, под которой мы понимаем, вслед за Халлидеем, «набор значимых отношений, который является общим для всех текстов, который различает текст от “не-текста” и который служит средством обнаружения взаимозависимости содержания отдельных отрезков. Когезия не выявляет, что сообщает текст, она выявляет, как текст организован в семантическое целое».
Исходя из перечисленных выше определений (с применением предлагаемой в настоящей работе методики) мы можем установить оппозицию «текст» – «гипертекст». В том случае, когда результаты анализа указывают на цельнооформленность произведения, то на градационной шкале оно будет располагаться ближе к категории «текст»; при получении противоположных результатов показатель цельнооформленности передвигается по шкале ближе к категории «гипертекст». До того, как мы приступим к рассмотрению цельнооформленности текста на масштабе гипертекстовых единств, обратимся к истории вопроса, чтобы, сделав небольшой обзор, уточнить, в каком аспекте филологические и смежные с ними науки сталкиваются с трудноразрешимой проблемой – определения текста как единицы речи.
Стремление к точному определению текста в последние пятьдесят лет привело к значительному усложнению как самого понятия, так и процедур, непосредственно связанных с дальнейшим пониманием текстовых структур. Разброс определений есть свидетельство различных научно-философских предпочтений и взглядов авторов, однако такая ситуация никак не может рассматриваться как положительная тенденция. Множество имеющихся теорий и определений (таких определений насчитывается до трехсот) рассматривает текст с различных точек зрения: с семантической, семиотической, дискурсивной, синтагматической, формально-структурной и др.
Попытки найти формальные и структурные критерии единства и связности текстов предпринимались в работах Р. Барта, Л.О. Блохинской, В.А. Бухбиндера, С.И. Гиндина, Е.С. Кубряковой, А.Ф. Лосева и др. Текст в аспекте культурно-семиотическом рассматривается в работах Н.Д. Арутюновой, Г.Г. Слышкина. Грамматические и логические критерии классификации текстов были выведены в работах И.В. Арнольда. С прагматической точки зрения текст изучался А.К. Жолковским, Е.В. Падучевой, Ю.М. Скребневым. Наиболее полное и всеохватное освещение теория текста получила в исследованиях М.М. Бахтина, Н.С. Валгиной, В.В. Виноградова, Г.В. Колшанского, Д.С. Лихачева, Ю.М. Лотмана.
На уровне обиходно-бытовом, в самом деле, по точному замечанию Е.С. Кубряковой, не возникает никаких сложностей с определением понятия «текст». Каждый из нас, абстрагировавшись от научной терминологии, может с легкостью маркировать то или иное явление в оппозиции «текст» и «не-текст». Автор отмечает: «…Текст относится к наиболее очевидным реальностям языка, а способы его интуитивного выделения не менее укоренены в сознании современного человека, чем способы отграничения и выделения слова, и основаны они на разумном предположении о том, что любое завершенное и записанное вербальное сообщение может идентифицироваться как текст, если, конечно, и сама завершенность текста подсказана нам тем или иным формальным способом».
Следует отметить особый акцент исследователя на «завершенности текста, подсказанной тем или иным формальным способом». Завершенность как категория относится к плану прагматики, то есть к тому, что автор намеревается передать своему читателю (авторская интенция), однако в рамках дискурсивного подхода к анализу текстовых произведений могут возникнуть терминологические и методологические противоречия.
Предвосхищая подобные возражения, Е.С. Кубрякова продолжает: «Одновременно не может не поразить то разнообразие и многообразие самих речевых произведений, по отношению к которым мы легко используем обозначение «текст», и не случайно лексикографы довольствуются указанием на то, что текстом является «всякая записанная речь», и перечисляют в качестве примеров документы, сочинения, литературные произведения и т. п. Трудности определения понятия текста, таким образом, вполне понятны: сведение всего множества текстов в единую систему так же сложно, как обнаружение за всем этим множеством того набора достаточных и необходимых черт, который был бы обязательным для признания текста образующим категорию классического, аристотелевого типа…».
Целесообразно ли использовать понятие текста к любому записанному (или даже необязательно записанному) тексту? Очевидно, что не совсем. В самом деле, есть возражение следующего характера: «…нелинейный гипертекст меняет наши сложившиеся представления о тексте как линейной последовательности, имеющей начало и обязательный конец. И это то, что воспринимается как проблема, то есть противоречие с имеющимися представлениями на поверхностном, формальном уровне. Встает вопрос о структурных критериях текстуальности. Это во-первых. Во-вторых, обсуждаемое явление ставит в новом ракурсе проблему исчезновения автора и незначимости авторской интенции при создании текста».
Действительно, эта проблема существует, в особенности в рамках дискуссий о так называемой «сетературе» или особом виде текстопорождения – чате, который не ставит перед собой цель завершенности. При всей точности постановки проблемы, впрочем, нельзя до конца согласиться с В.Е. Чернявской, которая призывает к пересмотру подхода в отношении авторства того или иного текста.
Как нам представляется, необходим кардинальный пересмотр материальных, изначальных характеристик текста, которые присущи ему на нижнем уровне: до того, как текст выходит в сферу культурологического, логического и надлогического функционирования, он состоит из языковых единиц, которые имеют характеристику не только через логику, но и лингвистику.
Текст долгое время определялся как интенционально завершенный, то есть как такое явление, которое не предполагает (в силу авторской установки) включение ничего нового в уже написанную структуру. Однако, как отмечает Е.С. Кубрякова в упомянутом выше исследовании: «ориентируясь на читателя, автор маркирует текст чертами целостности… Воспринимая текст, читатель исходит из презумпции его целостности и, следуя интерпретативным стратегиям и тактикам, заложенным автором в текст, «собирает» его смысл».
Ключевым положением для нас является «презумпция целостности», то есть изначальная убежденность читателя, что сверх сказанного текст не содержит и не может содержать ничего постороннего.
При более пристальном взгляде на примеры текстов и сборников текстов, впрочем, может выясниться, что любой текст мыслится как завершенный именно в силу авторских предпочтений, при этом автором может не обязательно выступать сам пишущий: им может быть и редактор-составитель поэтической антологии, куратор стихотворного сборника и т.д.
Предположим, на некоторой кафедре некоторого университета объявлен прием статей по определенной тематике, однако в силу некоторых обстоятельств (скажем, тяжелая болезнь) к крайнему сроку не была подана статья одного из сотрудников. Статья не оказалась под одной обложкой с остальными. Автор был вынужден опубликовать свою статью в другом сборнике. Оказавшись исключенным из одного, текст, с относительной легкостью и без ущерба, был включен в другой сборник.
Пример с научным сборником есть частный случай так называемого «открытого текста», в который могут добавляться или из которого могут устраняться элементы без вреда для целостности. Нас, однако, также интересует, вслед за Е.С. Кубряковой, «что же положено в основу категории текста и какой концепт образует ее ядро, или, если пользоваться терминологией А.В. Бондарко, ее инвариантное начало? Как нам представляется, такой основой является понимание текста как информационно самодостаточного речевого сообщения с ясно оформленным целеполаганием и ориентированного по своему замыслу на своего адресата. Такое определение устанавливает, однако, только нижнюю границу текста, ибо в известных условиях самодостаточным оказывается и отдельно взятое предложение, и даже отдельное высказывание (имплицирующее предикат, но не содержащее его в явной форме)».
Следуя логике Е.С. Кубряковой о маркированности текста самим автором, мы можем предположить, что подобная ситуация имеет место и в сочинениях одного и того же автора. Взглянем на пример из классической литературы, роман «Житейские воззрения кота Мурра» (“Die Lebensansichten des Katers Murr”), в особенности на последний эпизод произведения.
Исследователи Э.Т.А. Гофмана высказывают различные точки зрения, был ли оборванный конец романа интенцией автора – или же это всего-навсего трагическая случайность незавершенности. В нашем случае спор нерелевантен, поскольку не меняет сути: текст оказывается открытым к продолжению, несмотря на то, что с позиции автора текст уже незавершаем (в живых нет самого автора). Налицо случай, когда «смысл текстового целого – то, что называется интенцией текста,– дает возможность вывода читательских смыслов, в том числе и тех, которые не были предусмотрены автором, в пределах, накладываемых целостностью текста и его социально-историческим контекстом».
Наиболее подходящим в структурно-логическом отношении определением текста нам представляется определение П.Я. Гальперина. Он отмечает, что «…текст – это произведение речетворческого процесса, обладающее завершенностью, объективированное в виде письменного документа произведение, состоящее из названия (заголовка) и ряда особых единиц (сверхфразовых единств), объединенных разными типами лексической, грамматической, логической, стилистической связи, имеющее определенную целенаправленность и прагматическую установку».
Два главных критерия, считавшихся ранее наиболее значимыми при определении границ целого текста включают авторскую интенцию и читательское восприятие. Авторская интенция – это программное утверждение самого автора текста о том, что текст завершен, а также допущение, что все необходимое сказано и в дополнениях (изменениях) не нуждается. В подобном допущении отражается установка на баланс элементов, составляющих текст, но баланс этот устанавливает сам пишущий для реализации своего намерения.
Если текст – это всего лишь допущение о целостности, значит, его можно рассматривать и как открытую структуру с размытыми границами, которую можно продолжить: достаточно, условно говоря, поставить запятую или начать с нового абзаца.
В самом деле, именно это и происходит во втором случае – то есть при ориентации на читательское восприятие. Если текст не обозначен самим автором как завершенный, результативный, то любой читатель воспримет данный текст как не до конца выполняющий свои функции, проще говоря, основная мысль или посыл не будут донесены (или донесены с искажением). В этом случае допустимо любое продолжение в любом направлении и в любом векторном выражении.
Гипертекстуализация связана не только с формальной организацией и авторском допущении о завершенности текста, но также и во многом с той категоризацией, которая становится базовой для данной культуры или которая релевантна при переходе (особенно – гипертекстовом) от одной культуры к другой. При восприятии текста как цельнооформленного и с определенными границами мы ориентируемся на базовые формальные и культурные понятия. Однако, напомним, интересуют нас в первую очередь филологические характеристики, которые в наиболее значительной мере эту цельнооформленность обеспечивают.
Предположим, что некоторому читателю предложено воспринять текст на неизвестном ему языке, допустим, суахили, то коммуникативный провал будет заключаться уже только в том, что наш реципиент рискует не установить границы не только самого текста, но и сами переходы от одной фразы (синтагмы) к другой.
Читатель не сможет понять ни смысла (семантическая компетенция), ни цели автора (прагматическая компетенция), при этом семантическая компетенция будет близка формальным аспектам, а прагматическая – культурным предустановкам. Для большей включенности семантической и прагматической компетенции в систему нашей теории обратимся к теории Ф. Шлейермахера, согласно которой грамматический и психологический аспекты толкования составляют единое целое в понимании любого текста.
Говоря вкратце о герменевтических положениях его теории, укажем, что если грамматический отвечает на вопрос: «Что именно понимать?», то психологический: «Как именно понимать?», и эта же в точности проблема решалась, хоть и несколько иначе, в двадцатом веке, когда, вслед за Ч. Моррисом, любое толкование стали рассматривать с позиций семантической и прагматической компетенций (в нашем случае – нижний и верхний аспекты делимитации текста, без которой не может быть речи о цельнооформленности).
Семантическая компетенция сводится к нашему знанию языковой структуры (лексической, грамматической и логической), а также некоторых привнесенных значений в данной социокультурной среде. Знание языка в целом относится собственно к семантической компетенции, функционирование которой регламентируется, в частности, правилами сочетаемостных ограничений.
Семантическая и прагматическая компетенция неразрывно связаны со способностью к категоризации, которая, как отмечает Дж. Лакофф, присуща человеку от природы. Без умения соотносить или исключать предметы из того или иного системного класса не может быть осуществлен переход от одного вида знаний к другому: «Не будь у нас способности к категоризации, мы не смогли бы действовать вообще, ни в физическом мире, ни в нашей социальной и интеллектуальной жизни». Любое знание (а соответственно, и любой текст) всегда включено в ту или иную систематику, и если предположить обратное, то все наши знания превратятся в разрозненный набор фактов.
Если, по свидетельству Е.К. Войшвилло, «все случаи употребления слова «земля» (все его экземпляры) рассматриваются как различные экземпляры одного и того же знака», того же самого невозможно сказать о тексте. На это имеется ответ в теории М. Бахтина: «Возникает вопрос о том, может ли наука иметь дело с такими абсолютно неповторимыми индивидуальностями, как высказывания, не выходят ли они за границы обобщающего научного познания. Конечно, может. Во-первых, исходным пунктом каждой науки являются неповторимые единичности, и на всем своем пути она остается связанной с ними. Во-вторых, наука, и прежде всего философия, может и должна изучать специфическую форму и функцию этой индивидуальности. Необходимость четкого осознания постоянного корректива на претензии на полную исчерпанность абстрактным анализом (например, лингвистическим) конкретного высказывания. Изучение видов и форм диалогических отношений между высказываниями и их типологических форм (факторов высказываний). Изучение внелингвистических и в то же время внесмысловых (художественных, научных и т. п.) моментов высказывания. Целая сфера между лингвистическим и чисто смысловым анализом; эта сфера выпала для науки. В пределах одного и того же высказывания предложение может повториться (повтор, самоцитата, непроизвольно), но каждый раз это новая часть высказывания, ибо изменилось его место и его функция в целом высказывания».
Если человек не обладает знаниями о «семантических шлейфах» того или иного словоупотребления (ср. изменение объема прилагательного «красный» в русском языке XX века), то он не соотнесет высказывания в тексте с языковой картиной мира, а значит, рискует неверно очертить границы, которые налагает не только текст, но и даже самое высказывание.
Так же в точности, как невозможно установить цельнооформленность текста без общекультурных знаний, так нельзя и не учитывать семантического аспекта, при том в их связности: любой знак нас отсылает к той или иной сфере внеязыкового его применения. Проблема усложняется, когда речь заходит о текстах литературных, обладающих большей многослойностью, нежели интеллективные тексты дескриптивно-практического характера.
Если человек, скажем, не знает городских реалий Москвы, ему сложно будет ориентироваться в перечисляемых городских метафорах. Картина мира предполагает владение экстралингвистическими реалиями, так как именно они через прагматическую установку приводят к пониманию конечного значения, без чего не может быть речи о целостности и завершенности.
Прежде чем мы систематизируем методологические подходы к анализу текста на цельнооформленность, уточним разницу между понятиями «целостность» и «завершенность, цельнооформленность».
Целостность является формальным признаком, что дало в свое время повод к достаточно серьезному заблуждению относительно исключительно формальных критериев анализа.
Так, в качестве критериев установления текста как целостного выступали следующие параметры (список, разумеется, не исчерпывающий):
— начало текста с определенной фразой-почином (например, «Жили-были…»);
— окончание текста некоторой кодифицированной фразой (например, «…мед-пиво пил…»);
— наличие обязательной завершенности конечной фразы (например, необорванность на середине слова или предложения);
— особый кодифицированный знак в конце текста (например, авторский или издательский вензель, «ЗАНАВЕС» и проч.);
— ограниченность текста по характеру формы (например, сонет – только 14 строк).
Если рассматривать только эти признаки, то лишь достаточно ограниченный набор текстов возможно считать полноценным.
С другой же стороны, цельнооформленность, завершенность текста принципиально отличается от целостности прежде всего смысловой единовершинностью.
Под единовершинностью мы понимаем наличие такого смыслового центра (вершины), который подчиняет себе все остальные смыслы. Для нас это значит наличие такой вертикальной иерархии, при которой дополнительные смыслы, сколько бы их ни было, имеют второстепенное значение, не отвлекая читателя от восприятия основного. В случае же, когда основной смысл или не раскрыт в тексте до конца, или «перекрывается» иными смыслами, текст (отрывок) нельзя считать завершенным: центростремительность смысла является основным показателем искомой цельнооформленности.
Итак, завершенность текста – формальный и частный случай анализа, тогда как целостность – более общий случай анализа, учитывающий лингвистические, психологические и прочие аспекты.
Хорошим инструментом для проверки текста на цельнооформленность является тембральный анализ, устанавливающий иерархию языковых единиц на основе их функционального веса вокруг основной идеи или образа произведения. Указанная иерархия обусловлена, с одной стороны, авторским видением переднего и заднего планов текста, построенных с помощью языковых средств в соответствии с его слуховой картиной, с другой стороны, читательским восприятием этой иерархии, исходя из его собственной картины мира, а также его индивидуального понимания произведения и соответствующей этому пониманию слуховой картины произведения.
Об инструментальном измерении этой слуховой картины,– более точном, нежели обычное чтение вслух, сопровождаемое собственными, заранее подготовленными аналитическими комментариями образованного филолога,– пока говорить не приходится. Но и этот метод, как показывает практика, оказывается вполне наглядным способом оценки текста на цельнооформленность, поскольку принуждает исследователя в процессе подобного упражнения формировать явным способом тембральные комплексы и комментировать, чем обусловлена связанность элементов внутри этих комплексов друг с другом. Без этой связи никакое целое, разумеется, возникнуть не может. На коротких отрезках текста означенная цельность задается благодаря отношениям синтаксического подчинения, а на более развернутых – анафорическими и катафорическими отношениями, а также равновыделенностью соотносимых между собой в семантическом плане элементов сообщения.
Хотя со всей уверенностью можно заявить, что на пространстве от нескольких страниц до отдельных глав такие тембральные параллели между разноуровневыми элементами будут носить лишь условно-ассоциативный характер и не выявят в полной мере характер их связанности в единое целое. Важным промежуточным этапом в процессе чтения является происходящий по ходу смысловой синтез иерархизированных элементов друг с другом в составе отдельного отрывка, что позволяет более четко соотносить вершинные в смысловом плане элементы, находящиеся в разных отрезках текста, и выстраивать между ними отношения подчинения или автономности.
Возьмем, к примеру, отрывок из книги «Семь столпов мудрости» известного дипломата, блестящего офицера и политика Т.Е. Лоуренса, более известного как Лоуренс Аравийский. В трех следующих друг за другом абзацах книги он пишет о своей миссии в Аравии. И везде по-разному, и сложить их в единое смысловое целое не очень-то и легко. Посмотрим, можно ли найти какие-то указания на то, как связаны элементы отрывка друг с другом на стилистическом или тембральном уровне, и возникают ли какие-либо значимые переклички на этом уровне: «In these pages the history is not of the Arab movement, but of me in it. It is a narrative of daily life, mean happenings, little people. Here are no lessons for the world, no disclosures to shock peoples. It is filled with trivial things, partly that no one mistake for history the bones from which some day a man may make history, and partly for the pleasure it gave me to recall the fellowship of the revolt. We were fond together, because of the sweep of the open places, the taste of wide winds, the sunlight, and the hopes in which we worked. The moral freshness of the world-to-be intoxicated us. We were wrought up in ideas inexpressible and vaporous, but to be fought for. We lived many lives in those whirling campaigns, never sparing ourselves: yet when we achieved and the new world dawned, the old men came out again and took our victory to re-make in the likeness of the former world they knew. Youth could win, but had not learned to keep: and was pitiably weak against age. We stammered that we had worked for a new heaven and a new earth, and they thanked us kindly and made their peace.
All men dream: but nor equally, Those who dream by night in the dusty recesses of their minds wake in the day to find that it was vanity: but the dreamers of the day are dangerous men, for they may act their dream with open eyes, to make it possible. This I did. I meant to make a new nation, to restore! a lost influence, to give twenty millions of Semites the foundations on which to build an inspired dream-palace of their national thoughts. So high an aim called out the inherent nobility of their minds, and made them play a generous part in events: but when we won, it was charged against me that the British petrol royalties in Mesopotamia were become dubious, and French Colonial policy ruined in the Levant.
I am afraid that I hope so. We pay for these things too much in honour and in innocent lives. I went up the Tigris with one hundred Devon Territorials, young, clean, delightful fellows, full of the power of happiness and of making women and children glad. By them one saw vividly how great it was to be their kin, and English. And we were casting them by thousands into the fire to the worst of deaths, not to win the war but that the corn and rice and oil of Mesopotamia might be ours. The only need was to defeat our enemies (Turkey among them), and this was at last done in the wisdom of Allenby with less than four hundred killed, by turning to our uses the hands of the oppressed in Turkey. I am proudest of my thirty fights in that I did not have any of our own blood shed. All our subject provinces to me were not worth one dead Englishman».
Весь текст – философское размышление о политике и событиях. Общий стиль едва ли подсказывает, как различные в смысловом плане абзацы могут быть увязаны друг с другом. Модальность рассуждения заставляет более пристально вглядываться в аргументы и напряженно искать выводы. Они есть – но скорее как самостоятельные афористические высказывания «All men dream: but nor equally» и т.д. И именно их – в силу привычки особо подмечать «мудрость» – мы и ставим в вершину смысловой пирамиды. В логическом плане они не слишком прямолинейно определяют друг друга. Однако различные эмоционально-экспрессивные усилители выступают в этом тексте как материализованные инструменты дополнительного «сгущения мысли» там, где афористичность уже и так находится на довольно высоком уровне. Вот библейская аллюзия, которая подчеркивает шаг первый: We stammered that we had worked for a new heaven and a new earth, and they thanked us kindly and made their peace. Вот метафора усиливает во втором абзаце тот же посыл: «dream-palace of their national thoughts». И вот неожиданный финал – рамочная конструкция абзаца: о плате, которую Лоуренс как англичанин платит за свои усилия: «We pay for these things too much in honour and in innocent lives. /…/ I am proudest of my thirty fights in that I did not have any of our own blood shed. All our subject provinces to me were not worth one dead Englishman».
Такое построение мысли и способов ее сгущения приводит к неожиданным выводам: несмотря на эмоционально-экспрессивные усилители и их «благородное» происхождение связующая нить неизбежно тянется от первого предложения первого абзаца прямиком к последнему предложению последнего, низводя предыдущие языковые усилители до более низких рангов иерархии: In these pages the history is not of the Arab movement, but of me in it. – I am proudest of my thirty fights in that I did not have any of our own blood shed. All our subject provinces to me were not worth one dead Englishman.»
Здесь мы вплотную подходим к тембральному обману, заложенному автором: при чтении про себя, само собой разумеется, читатель заметит усилители и замедлится на них, и они громко зазвучат в его внутренней речи. Но этот посыл, по всей видимости, адресован его доблестным соратникам, и им приятно будет об этой доблести читать. Для них Лоуренс и пытался построить new heaven и new earth – иначе говоря, «dream palace of their national thoughts». Подтверждение этому находим в последующей арабской литературе, взявшей этот речевой оборот Лоуренса на вооружение и построившей красивый развернутый политический памфлет на его основе (Dream Palace of the Arabs: A Generation’s Odyssey Фуда Аджами). Однако для самого автора вершина смысловой пирамиды находится в другом месте: ее начало в первом предложении – а конец в простеньком слове proudest в конце отрывка. Гордость Лоуренса – не в небесных замках мечты для арабов, а в том, что в этой (без сомнения – благородной) деятельности сотни англичан остались живыми и здоровыми, и даже сам автор не пострадал.
Что же делает это последнее предложение столь сильным, что оно «перекрикивает» в его собственной внутренней речи более традиционные усилители? Оно обусловлено, с одной стороны, культурными стереотипами (английский офицер в кругу других таких же блестящих политиков) – довольно значительная часть книги посвящена подробнейшему описанию его коллег, не лишенному внушительной порции восторгов в адрес некоторых из них. И английскому понятию долга и чести, которое пронизывает все повествование в абсолютно простых, ничем не приметных, почти нейтральных словах.
Таким образом, оказывается, что тембральная иерархия – двухвершинная в этом случае, но связанная единым стилем,– помогает лучше понять и увидеть двух главных адресатов книги – арабов (которые были в полном восторге от подвигов Лоуренса Аравийского) и англичан (которого называли героем еще при жизни). И читать эту книгу можно так же двояко, подчиняя одно прочтение «арабской вершине», а другое – «вершине английской», приглушая одно и усиливая другое: за счет исключительно языковых средств в первом случае и за счет культурных стереотипов – во втором.
Лингвостилистические и тембральные методы исследования дают возможность наиболее адекватно приблизиться к пониманию текста не только как структурной и семантической целостности, но даже стилистической и общекультурной. Если «интонирование» предложения возможно в отрыве от контекста, то «тембрирование» возможно только в пределах тех контекстов, которые обозначаются и семантическими, и формальными характеристиками.
При всем разнообразии возможных подходов мы не должны забывать и о том, что вернуться нам в любом случае необходимо к формальным признакам текста. До начала любой процедуры понимания текста мы должны условиться, что допущение текстовой завершенности принимают все, то есть и читатель, и (по возможности) сам автор осознают, что текст представляет собой единство формальной, смысловой, эстетической и модальной цельности.
Текст в своих изначальных (формальных) характеристиках сводится к набору признаков, как-то: размещенность на носителе, последовательность знаков, количество слов в предложении, разделенность на абзацы и так далее. Следовательно, сводится к некоторому набору материальных признаков и анализ цельности текста, на чем единственно впоследствии можно выстраивать, как на надежной теоретической базе, теоретическую надстройку.
Тембральные исследования с указанных позиций имеют давнишнюю и серьезную традицию на филологическом факультете МГУ (О.С.Ахманова, Г.Г. Егоров, М.В. Давыдов, О.С. Миндрул , С.В. Дечева). В этих работах упор делается на объективность слухового анализа с опорой на анализ языковой составляющей текстов и базовое методологическое установление о единстве устной и письменной форм речи. В последних работах предлагается опираться на пять параметров звучания, обусловливающих особую степень выделенности речевых единиц в потоке речи: темп, диапазон, интонация, паузация и голос.
Установка на линейность или многомерность текста (или нескольких отрывков) и авторская интенция на целостность или открытость к продолжению в настоящем исследовании будут основополагающими для проверки текстовой структуры.
В аспекте лингвостилистического анализа, предшествующего тембральному наиболее релевантными характеристиками представляются следующие:
- стилистическая маркированность единиц, которые определяют общую тембральную насыщенность фона;
- доминирующая функция (общение, сообщение, воздействие);
- модальность высказывания (волеизъявление, описание, рассуждение);
- экспрессивность или неэкспрессивность синтаксиса (идентичные структуры, параллелизмы, повторы);
В аспекте тембрального анализа наиболее релевантными характеристиками представляются следующие:
- диапазон, который изменяется в зависимости от степени значительности информация для читающего (поскольку разнообразие интонационного рисунка обусловленное более высокой степенью выделенности части текста невозможно в суженном диапазоне);
- громкость и звонкость, когда при прямом значении лексической единицы голос тяготеет к большей звонкости и громкости, тогда как при переносном – более к приглушенности и понижению;
- темп, который ускоряется или замедляется в зависимости от степени известности информации;
- ритм и паузация, которые варьируются в зависимости от контрастов на микроуровне.
Суммируя подходы различных школ, занимавшихся исследованием текста, нельзя не согласиться с тем, что «лингвистика текста в ряде современных работ развивалась в направлении сужения понятия текст, ограничения его только материальной стороной, зафиксированностью на материальном носителе. Процессуальная же сторона текстопроизводства и текстовосприятия часто отводится в область изучения дискурса. Равное право на существование имеют различные точки зрения, если они внутренне не противоречивы» (см. упоминавшееся исследование В.Е. Чернявской).
Итак, нас будет интересовать текст как явление, которое в своем материальном выражении и оформлении завершено и целостно. При условии ориентации на материальный аспект выражения текста снимаются и многие вопросы относительно текстопорождения и сведения текстовых структур в крупные антологии, которые могут быть на первый взгляд объединены исключительно прихотью автора или издателя.
Другой вопрос, как мы отметили, заключается в том, что разным типам текстов свойственны различные типы завершенности. В этом случае явления гипертекста оказываются на категориальном полюсе единства, то есть со стороны эксплицитно открытого текста против имплицитно открытого текста, когда формальные правила или ориентация на читателя требуют от автора четкого разбиения на главы или части.
Отметим, что мысль высказывается не впервые: «Большие перспективы для решения указанного вопроса открывает исследование текста с помощью новой научной парадигмы, в которой он рассматривается как природный объект, самоорганизующаяся и самонастраивающаяся система. Способы становления целостности текста в этой парадигме описываются на основе теории формообразования, дающей пространственно-модельное представление формы текста, которая является внешней оболочкой процессов речемыслительной деятельности человека. В форму текста вписана его структура, устанавливаемая посредством выявления характера локализации предложений текста относительно его сильных и слабых позиций, которые членят текст на позиционные интервалы. Последовательность интервалов отражает процесс становления текста как целого от начала к концу».
Если же текст необходимо культурен, то есть рассматривается только в связи с предварительными знаниями (background knowledge). Однако соотнесенность того или иного явления с культурой (или же, напротив, исключение явления из культуры) соотносится с оценочностью артефакта. Если текст соотносится с оценочностью восприятия, то и целостность любого текста может и должна быть рассмотрена только с точки зрения оценочности.
Прежде всего, любой текст и тем более – корпус текстов связан с проблематикой понимания, а с этой проблемой, насколько известно, сталкиваются все области знания. Будь это научная деятельность или повседневное общение, совершенно очевидно, что адекватный обмен информацией возможен только в случае, если обеспечено полное понимание. Понимание – неотъемлемая составляющая любой человеческой деятельности. Можно говорить и о герменевтичности самого научного знания. При этом совершенно неважно, идет ли речь о толковании литературных произведений, отдельных речевых высказываний или, скажем, произведений изобразительного искусства.
Сложнее обстоят дела с современным и античным текстом, где не принимаются формальные ограничители текста, который пишется без знаков препинания и формальной завершенности. В таких случаях остается опираться только на собственный опыт чтения.
Однако есть и другая сторона – соотносящаяся непосредственно с тем, как текст формально размещен на носителе, а именно: если некоторый текст механически сократить, отрезав от него кусок, то текст не перестанет быть текстом: в нем сместятся акценты и изменится тембр.
Примером таких текстов может служить остаточная клинопись, которая доходит до нас не просто отрывками, но отрывками, хаотично поврежденными временем. В этом случае акцентировка в пределах текста меняется в зависимости от того, сколько современными читателями было расшифровано, сколько понято из культурных реалий.
Современный поэтический текст имеет примерно то же свойство, что и древние, плохо сохранившиеся тексты, но с той лишь разницей, что в современном поэтическом тексте авторская интенция выражена напрямую утверждением о завершенности данного текста.
Перейдем непосредственно к рассмотрению методологии анализа.
Подытожим все сказанное выше и рассмотрим детально предлагаемый нами механизм анализа.
При чтении текста, хотим мы того или нет, в сознании возникают ассоциации – точнее, их комплекс. Наиболее значимый и подчиняющий себе все остальные комплексы мы называем смысловой вершиной. Хотя комплекс этот неизбежно субъективен, некоторые объективные черты ему все же присущи.
Если мы допускаем, что подобные характеристики имеются, то следует ответить и на вопрос, как актуализировать знание о комплексе.
В принципе, конечно, решение найдено: один из самых простых и распространенных способов – пространные рассуждения. Однако всегда есть риск не просто ничего не добавить к тексту, но и запутать восприятие. Не отказывая этому способу в действенности, тем не менее выдвинем тезис, что иерархизация тембров по сравнению с описанием «in so many words» оказывается большей абстракцией и более чистой формой анализа.
Необходимость тембрального анализа возникает в силу того, что мы всегда стремимся проверить и осознать целое.
Поясним, что мы имеем в виду под понятием тембра и, в частности, речевого тембра, поскольку речепорождение неизбежно и при безголосовом прочтении текста.
Мы считаем, что речевой тембр есть «понятие, которое охватывает как процесс создания произведения речи (от момента абстрактной идеи и до непосредственного воплощения ее средствами языка), так и процесс восприятия и, соответственно понимания». Тембрологические исследования опираются на результаты, которые выводятся из лингвостилистических аспектов анализа, но, как мы отметили, являются большей абстракцией по сравнению с лингвостилистикой. Дело в том, что «тембр вторичен по отношению к голосу и является основной сопровождающей то или иное качество голоса характеристикой, придающей ему особые оттенки, как правило ассоциирующиеся с физиологически, социально, психологически и ситуационно обусловленными смыслами…».
Чтобы провести адекватную иерархизацию тембров (а соответственно – смыслов), нам необходимо в процессе анализа высветить, какие элементы, которые в тексте выступают на первом плане, а какие – редуцированы и без специального рассмотрения практически не просматриваются. Мы не можем не отметить, что обращение к культуре неизбежно, поскольку лингвостилистика всегда имеет дело с лексемой (культурная коннотация) и текстом (артефакт). Поэтому тембр для нас – это супрасегментная фонотактика, предопределяемая значением (аспект интерпретации и культуры) и стилем (аспект стилистики и языка).
Возникает вопрос, как же именно мы будем обеспечивать иерархизацию элементов, как будет проводиться анализ и по каким критериям в тексте те или иные части окажутся выдвинутыми на передний план или, напротив, редуцированы?
Центральный (самый крупный) треугольник представляет собой пространство основного текста, которое по замыслу подчиняет себе пространства любых других текстов или вставок. Возможны некоторые варианты построения текстовой структуры (на графике изображены не исчерпывающе, разумеется).
Во-первых, некий вклинивающийся отрывок может иметь собственную вершину, которая, разумеется, не сможет конкурировать с вершиной основного текста, тем не менее сам факт ее присутствия может отвлечь от общего восприятия текста. Это один из вариантов появления несвойственного тембра, который, тем не менее, подчинен всему остальному тексту.
Во-вторых, может возникнуть и противоположная ситуация, когда во вставочной части смысловая вершина перекрывает смысловую вершину первого текста – и тогда мы говорим о тембральной неоднородности и сломе, поскольку вставочная часть претендует на равнозначность своей вершины с вершиной основного текста.
Одной из крупных проблем при анализе тембра является установление вершины текста. Особенно спорно ее выведение в художественных произведениях, где вершиной выступают гештальты (образы), так как произведение строится на фигурах и тропах. Несколько проще обстоит ситуация с публицистикой, поскольку в ней интеллективная составляющая достаточно четко выражена и подчиняет себе все остальное пространство текста. Объективация тембрального анализа производится на основании следующих трех критериев.
Критерий первый: Смысловая составляющая
При анализе смысловой составляющей мы ориентируемся на такие понятия, как основная задача текста, которую ставит перед собой автор, обращаясь к читателю, новизна темы и идеи. При этом мы всегда учитываем, что если та или иная информация уже известна, то чтение происходит гораздо быстрее (пробежка глазами), если же информация свежа или необычна, то происходит неизбежное замедление (ср. Жинкин).
Смысловая составляющая, таким образом, тесно смыкается с тембральной характеристикой темпа: чем новее информация, тем медленнее чтение, и наоборот.
Таким образом, подытожим саму суть предлагаемого теоретического подхода.
Критерий второй: Доминирующая модальность
В любом тексте доминировать может только одна модальность (это не значит, что остальные модальности не могут присутствовать). Рассмотрим все три варианта.
1. Доминирующая модальность – рассуждение. В этом случае высказывания характеризуются нефинальностью, восходящим контуром. В этом случае речь идет о «головном тембре», поскольку имеется высокий уход контура в головной сектор.
2. Доминирующая модальность – волеизъявление. Это нисходящий контур высказывания, которые характеризуется низким сектором диапазона (то, что именутся «грубной тембр»).
3. Доминирующая модальность – описание. Характеризуется сбалансированностью диапазональных переходов, то есть – фарингальным спектром диапазона.
Доминирующая модальность, таким образом, смыкается с тембральной характеристикой диапазона: чем нефинальнее и незавершеннее высказывание, тем выше отход в головной тембр, верхний уровень, чем завершеннее и безапелляционнее высказывание, тем глубже уход в тембр грудной.
Критерий третий: Маркированность единиц
Этот критерий смыкается с тембральной характеристикой громкости: чем маркированнее синтаксические и лексические структуры, тем выше громкость, поскольку они выдвигаются на передний план.
Возвращение к первому критерию анализа
Однако после проведения анализа по всем трем аспектам мы не можем не вернуться к ревизии смысловой части (вспомним хотя бы, что мы как раз проверяем целое на устойчивость). В этом случае мы возвращаемся, чтобы расширить наши данные о смысле, но уже с опорой на значимые результаты тембрального исследования.
Если при возвращении к первому критерию данные, полученные на первом этапе, лишь подтверждаются, то допущение автором и читателем о целостности текста или корпуса текстов полностью оправдано, и формальные характеристики текста (каковыми являются второй и третий критерии) лишь подтверждают первичный тезис.
Предлагаемая методика анализа не претендует на однозначное решение проблемы цельнооформленности текста, однако авторы надеются внести если не ясность в понимание вопроса, то задать новый вектор тембральных исследований.
21 April 2011. — Moscow (Russia)