Маме
1
не сомневаюсь что и после меня придут те
что корчат потуги и мысли
ищут понимания
такого же легкобежного
центробежного
как улыбка ухваченная на полумесяце вечности
ведь и после меня будут шуметь искренности
срываемые чуть позже
как карнавальная маска
и будет звенеть самоутешительное
а я ведь знал
ведь и после меня будут верить
что даже в одиночку
мир можно заставить
точку опоры сменить
хоть на мгновенье
ведь и после меня будут такие же
сладкие девочки
сладкие мальчики
только намного слаще
чем был я
которым будет казаться
что им-то как раз
и дарована участь
не корчась в потугах
просто прийти и сместить
точку опоры
хотя бы на
миллиметр
2
перекатиться в сладкой полудрёме через стикс
прильнуть малым ребёнком
к всепонимающей груди харона
расскажи мне
под плеск вечных волн
сказку
пока я сплю
умирающие во сне смерти не знают
3
я любил только голубей и деньги
я умер сам а затем схоронил отца
швырнул в могилу убогенький дом в деревне
наследство димедрол да чай без чабреца
я катал по грязи свои золотые зубы
куриной слепотой щекотал свои яйца
от греха и жены таскал любовниц к запруде
и так не хотелось стариться
и матери казалось что вёл я жизнь праведную
хоть и всаживал в спину ей осиновый кол
внукам после меня пускай останется
чай без чабреца и смертельной дозы димедрол
4
я бессловесно удивляюсь тому как время
с улыбкой обворовывает нас
мы судим ближнего за украденный грош
сумочку
слиток
девственность
а время словно вечное без десяти два
ухмыляется и ворует
ворует воркует
ворует воркует
ворует
ворует
ворует мысли надежды планы
обёртки конфет рукопожатия
поцелуи в беседке
поцелуи у гроба
ворует страны и города
старые фотокарточки
и с ними тех кого мы любили
и кто не знал об этом
время это большой супермаркет
где можно изредка
то купить со скидкой
то стащить мелочь
но мы его кассы всё равно стократ восполняем
и тебя тоже уже нет
тебя украло время
улыбчивыми стрелками
да и сам я не могу удержать тебя
я похищен непробиваемой сетью
дрожащих секунд
5
ты велишь мне молчать
и уже давно я скрываю чувства
не только от мира
но и от себя
я крючкую большим пальцем кадык
задыхаясь в разноцветном мраке
и боли
что-то хочется крикнуть
а чёрт его знает что
ты боишься что нас осудят
но мы сами себя осудили
раз молчим
словно всё между нами
преступно
6
оттарабанить свой срок в торопливых стенаньях
тринадцать шагов по сугробам глубоким к тропинке
и нахохлив чехол сребродымной завесы на ели
молиться в тиши или просто признаться в безумном
поскрипеть жерновом поворотов гудяще-нежданных
распрощаться внезапно впадая в густые объятья
серым бликом по снегу музыкой звенеть вибрафонной
уходя не страдать умираньем трёх тлеющих углей
7
(Автореферентный сонет, в котором строк тринадцать, хотя и четырнадцать.)
В первой строчке – рассказы о тягостях жизни солдатской,
во второй – про котомку, рюкзак и ещё кулемёт,
в третьей будет про смерть, про атаку и ужасы адски,
а в четвёртой – про то, как солдатика девушка ждёт;
в пятой снова затянем волынку о жуткой атаке
и в шестой про неё ж погутарим опять.
Ну, в седьмой… мне уж как-то грешно повторять:
как в восьмой, мы затянем волынку о жуткой атаке!
А в девятой строке вспомнить надо про дом, про станицу,
чтоб в десятой (и это понятно любому ежу),
как и в той, что читаешь,– про мамку, далёку межу,
куда мамка в двенадцатой строчке выходит молиться.
Мы в тринадцатой строчке нахально закончим сонет.
(Потому что для этой, последней, чернил уже нет!)
8
Я стишок сидел писал.
Но не смог. Не дописал.
Я стишок щас напишу,
Но о чём – вам не скажу.
Я пишу сижу стишок.
Я стыжусь. Пишу. О шок!
Стишок сидел писал долго – я.
Но не получилось… Никак!
Написать стишок не смог,
потому что вылез смог.
Я сижу пишу стишок.
Но ни в рифму, ни в размер не получается!
Стишок сижу пишу.
Очень люблю анашу.
Я есмь человек, стишок пишущий,
А ты еси человек, стишок слышащий.
Он есть человек, стишок обсирающий.
Мы есмы человеки, стишка защищающи.
Вы ести человеки, хрен чо понимающи.
Потому как они не суть и не ссуть, а просто от безделья глаголы древней формы спрягающи.
Напишу я стишок любимой.
Фиг один – не поймёт ниху.
У дырок критерий единый –
Денег и удочку в нишу.
Посмотри на сей стишок.
Гениально? Ставишь ОК?
9
Когда я сдохну, как последняя собака,
придите плюньте истово на гроб,
Прикиньтесь явственней, что очень плакать
вам больно. Вот ведь гнусь мир не сберёг!
Лениво плесень покидайте на могилу:
там крест дубовый будет без оград.
Вшой прожила – гадюшно и паршиво:
Уж и стервятники на бугорок летят…
Кутьи поешьте, водочкой запейте,
в венок плесните царскою водой.
Поганка, тварь, последний нетопырь.
Скопытилась, зараза! Чёрт с тобой!
10
Топя луну в стремнине сумеречной,
не нам метать по глади серебро,
не нам к песчаной кромке мчаться кубарем
от тех дубов, где даже днём темно;
не мы уже, мечтая о несказанном,
за водомерок примем дальних рыбарей;
не побредём по тропкам необлазанным,
что мёдом жгучим обливает соловей.
В иссохшей чаще вещая кукушка
пророчит терцией: «Не вам! Не вам!»
Ведь молодость моя в больном удушье
уже к усталым метит рыбарям…
11
куда-то всё ушло а так легко писалось помню
поток идей вился внахлёст смешливо квакал лёд
куда-то все ушло забрав с собой девицу скромность
задор фантазию наивность смелость и полёт
приторможу от шахматно заплёванных подъездов
по кафельно-прохладной искуроченной стромынке
пахнёт сопранным перегаром верхних нот болезно
калязинский звонарь потомкам возвестит поминки
сквозь ржавчину причудливых решёток от досады
в глаза плеснёт полынь галлюцинацией кладбищ
и самовар на кумачи от бенеттон и прадо
сменят девицы чай уже не хлещущих мытищ
в заначке спрячем спички для пожарищ затаённых
в них гордость это грош для поколенья из теплиц
куда-то все ушло и я в последнюю жаровню
уйду пока вам ханжество не исказило лиц
12
я под дверью твоей – мяу
у окна твоего – гав
я в сарае забытом – му
у сеновала июльского – беее
у брега каменистого – кря
за леском далеко – уууууу
на реке за кормой – пщщщ
за душой за твоей – ноль
я за городом малым – бум
под большими всегда – чух-чух
я под солнцем на двоих – ашшшш
да с планеты убежать – гррр!
под луною-вражиной – чвир
над водой тиховей – буль
к анекдоту не про нас – ха!
за душой за моей – два
кошельком не для меня – дзинь
и китай не для меня – ян
и париж не для меня – рю
как и рим не для меня – ром
как нью-йорк не для меня – нью
как лондóн не для меня – хай
как мадрид не для меня – ча
пусть в душе – минус тридцать пять
я под дверью твоей – пи
я за дверью твоей – пси
в ванной как марат – ун
на постели на своей – юн
я в мечтах о тебе – цвай
я в строках о тебе – чай
не чифирь не на волге – чай
в жизни лишь для себя – я
13
вдруг ощущаю себя словно странным героем яоя
чей взгляд отстранившись в испуге сгинул в пене прибоя
любящего больше не спросят хорошо ли плохо
и наши следы на песке сожрёт других следов суматоха
слезой на щеке не вернуться в вымыслы юности
в кощунства истерики порой даже грубости
яойный герой обрастает густой бородой робинзона
современного нового чей остров как тюремная зона
чьи оковы это гибкость снедающий возраст
и нога ползущая с газа на тормоз
14
Всё примитивно, загнано, неинтересно,
избито, выжрано, засорено,
скандалы, шмотки да в суды повестки,
госдумы, наты, доллары, кино.
По желобам всё катится, нам отражаясь
то блеском красным, то впадая в чернь.
Всё обезличено: скудея – остывает,
как неожиданности в арканённый день.
Для миллиардов заготовка-жвачка –
попкорн, чтоб всех держать в простой узде:
война, утечки, голод, геи, стачки
да в рифму матом; песни о звезде
на трёх аккордах и стольких же нотах,
реклама, упаковка, целлофан, неон.
Красиво мы не сможем даже сдохнуть.
Не в этот мир я приходил! Не он! Не он!
15
нетрудно стало теперь
стихи ваять
при свете лампы и блике экрана
нетрудно стало
вместо каретки
дыцкать на кнопку
чтоб строками
испещрить
как
можно
больше
бумаги
а
вдруг
заплатят
за
строки
нетрудно теперь стало
раскидать всё по сайтам
собрать себе кавайных поклонниц
чтоб писали хвалебно
нетрудно искать свое имя
ежевечерне
в просторах сети
а ну как кто процитироват да сошлется вот ведь круто
и радость переполняет
больше чем свет
от полуночной лампы
и мерцанья экрана
и всё чаще кнопка-каретка
ноткой органной
шуршит
всё легко теперь стало
будет в рифму ль
без рифмы
метр я вот соблюду или нарушу чтобы все задумались почему такая строка длинная
использую ли слово автореферентный
чтобы описать само произведение описывающее само себя по сути
и таким образом свалиться в рекурсию
{я и такое слово знаю и скобошки фигурястые ставить тоже могём}
всё легко теперь стало
и лишь одну надбытийную вещь
не могу я постичь
как мне проснуться с тобой
и уж не расставаться
16
все окна открыты
безудержно ветра влетают
сметая
цветы скатерти перья
листы
ловящие что-то из прошлого
и над запылившейся
когда-то мною обжитой комнатой
теперь навеки холодной
ныне остался лишь след
заглянувшего с ветром Бога
17
а что ж в целом жизнь удалась
не гений не светоч
и над моею могилой
не высекут формул
цитат
титулов
званий
и в целом неплох
этот старческий парк
вблизи озерца
самому себе сваренный чай
и сыра тощий кусок
на утреннем хлебе
словно знамя на гробе
18
мне кажется мой образ каким-то недозрелым
грешащим тысячей не до конца высказанных слов
и вся беда в какой-то общей мелочности
в нечётком ракурсе в туманности основ
и в недозрелости хронически визжит усталость
эпохи рубящей прошлое через гиблые игры
и вседозволенность уже многим кажется
проклятой недозрелости стигмой
19
Я бью наотмашь, скрежеща в твоих глазницах,
я рву скелет, как кофту на груди,
железом по стеклу раскатисто фальшивлю,
топчу рисунки первобытной дичи –
и скверну жру, не марципаны.
Тебя крещу вином и едким дымом,
вдаль волочу и пьянствую тобой,
мерещусь стетоскопом, отвлекаюсь,
сажусь, как на иглу, на диссонанс –
и жду коричневых проклятий.
Я нагишом пью смерть на брудершафт,
покорно жмусь личинкой полуночной,
скольжу по шахтам лифтовым в забвенье.
Недолго ждать, пока гараж запретный
открытыми дверями втащит в вечность.
20
Писать за строчкою строку, за тактом такт,
о будущем мечтать. А может, всё не так?
Мы месс заупокойных всё же не слыхали,
и Кири Элейсон по нам не начинали…
Развод теней и одурманенность стремленьем
Бесплодно что-то доказать. И вот он – крах:
кому и что? Не к знаньям ли да к озаренью
нас прочил Бог? На склизких рубежах
гниём, душевные калеки. Бродим тенью
да ёжимся при неуютственных словах.
А ты молчишь – за горло словно схвачен:
наш древний, чистый, истинный родник
на две доски беспрoдышно законопачен.
Ушёл в траву. Обнял собой песок. И сник.
21
Признай себе, что ты лишь компилят,
верченье старого калейдоскопа,
пасьянсы дней, прошедших без особых трат,
усилий. Словно натяженьем стропа
ты заставляешь куклу многолоскутную
идти кривляться на шальную мостовую.
Улыбки рококо, подвески Фаберже,
уплощенные бусы, джинсы и ветровка,
екатерининские щёчки, а походка –
как в диско: от бедра и в неглиже.
И этот весь лихой конгломерат
твой дикий выставляет маскарад.
Но ты всё новые и новые лохмотья
из старых ларчиков на волю достаёшь,
патину стряхивая, ищешь пазик,
в который вставишь элемент, как паззл,
и новые костюмы пёстро шьёшь,
забыв творить своё. Хотя б за грош.
22
-какие были страсти и идеи
ты помнишь?
-помню
брось
-да что так
помнишь как горели
-не помню
всё пошло и вкривь и вкось
-как мы тогда хотели…
-оставь
не вспоминай
он в прошлом – месяц май
-но слушай помнишь солнцепёки
-испарину лишь помню у лица
-плоды
снопы
восторги
-нет
помню только ливень без конца
-но ливень был лишь осенью
ты помнишь?
-уже не помню
я забывчив стал
-как жаль…
ведь я в своей укромности
поныне вижу то
о чём мечтал
23
Он засмотрится вдаль – на какую-то очередную глупость,
он отключится, будет слушать рассеянно, словно вполуха…
и в душу его уж точно никому не сунуться, не протолкнуться.
Мир вокруг мёртв. И внутри может – стужь; может – сухо…
По строке горизонта он взглядом ведёт иероглифы.
На вопрос:
«А вдруг вот винтовкой тебя поведут в лопухи –
о чём будешь думать?»
он загадкой ответит апокрифной:
«Ни о чём. Просто писать стихи…»
24
как самолёт по исковерканной глиссаде
трясясь кренясь теряя курс и высоту
мы вопль окончим истеричною руладой
крестом бичом шизофреничною палатой
да поцелуем мглу
нас дождь размажет по витрине ресторанной
раздавит серостью вокзальною туманной
проводником усталым обратится в чай
на как дела одышкой выдавим намана
ты тоже не хворай
а дальше только в рай горящие путёвки
цинизм отчаянье и вязкой боли крик
и в зяв младенцев бросит жизнь свою старик
недооконченную словно подмалёвки
недопроверенную словно черновик
25
не скрыть имён на перехлёст богемный
но я шепну сквозь чехий зазеркалье
аккорды как превратность эпистемы
зовут в тенет дурных иносказаний
не откровенье чувства гиблой атлантиды
в японских волосах на ленточке незримой
капризность есть в судьбе немощно-нелюдимой
в глазах и дыме сигарет среди сатина
на чёрном бешеном холсте моих желаний
ты пишешь вслух неспрошенный отказ
я в проппов потону старинный дивный сказ
мечтая о руке в твоих страданьях
я справа от себя не слышу ночи вздохи
но слева смрадно слышу гамный смех
и тишь земли как равнодушья полукрохи
один средь вас но столь чужой для всех
30 April 2012. — Moscow (Russia)