Пьеса написана в начале 2019 по заказу одного начинавшего тогда режиссера (куда он делся, не имею понятия). Режиссер очень активно принялся за обсуждение текста, принял его — раструбил, что в сентябре 2019 премьера. И исчез. Что само по себе — театральное действо.
Режиссер заставляет умершего в 1942 Даниила Хармса родиться снова и прожить жизнь сначала. Данечка делает это неохотно, но все же рождается еще раз, но только уже в 1945 — под звуки победного салюта. Выросший на послевоенной улице Данечка одержим сексуальными фантазиями — и вот после пражских танков, в начале семидесятых, он встречает юную Леру Новодворскую. Жизнь его круто меняется…
(Посреди пространства стоит стол, на столе ноут. Он является главным электронным прибором в спектакле, через него режиссер будет в последующем общаться с Даней, а у зрителей есть возможность перейти по ссылке, выданной перед началом спектакля на сайт, на котором будет появляться та же информация, но с музыкой, усиливающей эффект. Еще на столе разбросаны книги и голубая записная книжка, а также ручки, под столом лежат длинные шарики и насос.
Даня только что отыграл спектакль. Он оказывается на авансцене. По нему видно, что играет он уже не первый раз подряд. Он устал и хочет отдохнуть.
На экране цифры, которые затем меняются, как в аэропорту изменяется время или название рейса, они дают понять, что наступает следующий цикл (30-40 лет). Звучит голос.)
— Еще раз все сначала.
— Еще раз все сначала? Сколько можно? Я же сдох! В сорок втором, в психушке. Вот невыносимая сука этот режиссер. Да еще и зануда. Ты мне даже на том свете не дашь покоя? Эй, ты тут вообще?
Да не буду я снова выходить. Я устал, я ухож… я же сказал, что… у… Выпусти. Я кому сказал? У тебя вообще совести нет? Мама! Мама! Ма-а-а-а!
(На экране появляется видео женщины, рожающей ребенка.)
Вон она! Снова она — но… эй, ты, но это не убежище! В прошлый раз же убежище было! Эй! Ты где? Ты там еще или нет? Да куда он делся?
Мама! Мама! Ты меня слышишь? Мама! Что — скоро? Мальчик, конечно мальчик. Какая я к черту девочка, я мальчик! Мама! Что? Куда я пинаю ее? В животик? Мама!
Да вы рехнулись, что ли? Забыли всё?
(Рыщет по столу и находит свой голубой блокнот, в котором записан рассказ о его рождении; читает.)
Я сам родился из икры. Тут даже чуть не вышло печальное недоразумение. Зашел поздравить дядя, это было как раз после ареста, и мама лежала еще больная. Вот он и видит: люлька полная икры. А дядя любил поесть. Он намазал меня на бутерброд и уже налил рюмку водки. К счастью, вовремя успели остановить его, потом меня долго собирали.
Однако все папины расчеты рухнули, потому что я оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока. Папа так разбушевался, что акушерка, принявшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез. Присутствующий при этом один наш знакомый, студент Военно-Медицинской Академии, заявил, что запихать меня обратно не удастся. Однако несмотря на слова студента, меня все же запихали, но, правда, как потом выяснилось, запихать-то запихали, да второпях не туда.
Так что не вылезу отсюда до победного! Мать снова беременна мной. Точнее, тазиком с икрой, которую таскает по всему госпиталю. Глаз не сводит. Времена голодные. Это раньше можно было в углу держать. А тут-то поди оставь хоть на секунду. Уволокут к главврачу на дачу.
Восемь человек сидят на лавке
вот и конец моей скавке.
Кстати вот и он. На нервах. Орет. Беспрестанно причем: “Культяпы отовсюду свозить будут! Надо что-то делать! У нас показатели по инвалидам зашкаливают! Куда нам столько инвалидов!” Мать офигевает, конечно, с таких разговоров. От отца-то с фронта никаких известий. Может, он тоже “культяпой” приедет?
А врачу пофиг. Ему статистику в райком подай. Что советское население живое и здоровое. Вот и начали исчезать как-то втихую. Ручки-ножки поотрежут, а потом скажут: “Ну, спасибо от Родины за великую победу, а теперь уступи-ка место неувечным и красивым. Не порть нам тут соцреалистический вид.”
Но папа тоже обязательно скоро вернется. Мама, он же вернется? Мама, что там пишут, в газете?
Ну так и мне салютуйте, значит! Я же обещал — до победного! Отца только вот нет… так и не вернулся. Мама, но когда же? Что? Ах, да. Да. Дядя может доедать икру.
Мать все так и мечется по госпиталю. Пытается утешить привозимых. Как ты выносишь эти крики? И опять же. Где отец? Ай ладно. От тебя один черт не добьёшься ответа. Буду писать сам.
(Артист открывает чат, через который начинает общаться с отцом.)
Мама, а это не ты часом там за него пишешь? Нет? Погодите, кто это пишет?
Я не понимаю. За меня написал все вон тот (выбирает человека из зрителей и подозревающе указывает на него)? Так дело не пойдет. Слышь, ты, (обзывательное выражение на зрителя). Давай дуй на улицу — коньячку жахни. А если не пьешь, то кваску (хл)ебни, цистерна для кого внизу поставлена? Май же на дворе. Победный.
(На экране появляется вырезка из газеты — как факт-реакция на последнюю фразу артиста.)
(Данечка родился. За этим следует смена настроения и темпоритма. В пластической сцене проходит несколько лет.)
Мне надоело зависеть от вас. Я вас и видеть-то не вижу, слышу только дай бог если изредка. Тоже мне заокеанские хозяева и кукловоды нашлись. Я своим путем. Да ла-а-адно, можно. Тем более, что долговязый ушел коньяк пить. Без меня, попрошу заметить. Ну как и всегда. К коньячку санкционочка поди. Хамончик, Ольтерманни. Прям как Жданову икорка в блокадном Ленинграде.
А я еще доблокадный помню. Или не помню? Откуда помню-то, а? Откуда? Я схожу с ума? Черт, да! Да! Я схожу с ума и помню то, что было до моего рождения. Это ли не прекрасно?
По вторникам над мостовой
Воздушный шар летал пустой.
Он тихо в воздухе парил;
В нем кто–то трубочку курил,
Смотрел на площади, сады,
Смотрел спокойно до среды,
А в среду, лампу потушив,
Он говорил: Ну город жив.
(Далее: интерактив со зрителем.)
Слушай, красотуля. А ты мне нра-а-а-а-авишься. Ну-ну-ну. У нас блаженным принято потакать. Мне все можно. Давай ты вот будешь мне помогать строить сюжет? Да к черту режиссера. Вот смотри. Портрет отца в круглой рамке. Давай, реши за меня… Да ты ж блин. Я ж не требую от тебя пойти со мной на свидание. Решить простое ты можешь за меня?
Давай, выбери: как мне предстоит ждать отца? Спокойно или в исступлении? Молча или биться в припадках?
Ой, сколько у меня тут смазливеньких-то. Давай вот ты. Мама видит или не видит, как я жду отца? Окей. А главврача подонимать? Или оставить в покое? Стишки могу ему почитать.
Каспар Шлих, куря табак,
Нес под мышкой двух собак.
«Ну!— воскликнул Каспар Шлих,—
Прямо в речку брошу их!»
Хоп! взлетел щенок дугой,
Плих! и скрылся под водой.
Хоп! взлетел за ним другой,
Плюх! и тоже под водой.
Шлих ушел, куря табак.
Шлиха нет, и нет собак.
К медсестре поприставать? А я не маленький еще, к медсестрам приставать? Пипиську у медбрата? Не-е-е-е, это мне неинтересно. Давайте медсестру пообхаживаю. На это согласен.
И эти люди еще говорят, что от них ничего не зависит.
“Не вавифит…” На митинги небось не ходишь?
Ах да, у нас же сталинская эпоха на дворе. Да, вот этого не отменишь пожеланием из зала…
(Первая импровизация актера: Добиться выбора сюжетного продолжения: в зависимости от пожелания аудитории — монолог + действия, которые приводят к исчезновению портрета со сцены; либо рвет, либо мягко кладет в архив, по ситуации. Выполняет заказанные действия, все это включая в свою речевую импровизацию. Если вообще музыку можно дать так, чтобы прямо под действие все сразу выбиралось импровизационно — так вообще мега. Не говоря о том, чтобы развился диалог со зрителем в какой-то момент.)
Нет, я, конечно, любил отца… но что поделаешь. Так и не дождались. Мать все говорит — в разъездах, в разъездах…
(Вновь звук сообщения в ноуте. Появляется вырезка, действие резко меняется.)
(Артист оказывается среди зрителей и ведет свою речь.)
Тссс… У нас тут все шепотом разговаривают. Знаешь, почему? А ты попробуй не погоревать правильно. Мать смотри как перепархивает из палаты в палату. Это она контролирует. Ждем вот теперь, когда партия разрешит снова смеяться или хотя бы улыбаться.
Да не лыбься ты, черт подколодный. Из-за тебя мы сейчас с матерью и сестрами в Сибири или на Колыме окажемся.
Вот так-то.
В медный таз удара лапой,
Со стены две капли капнут,
Звонко звякнут
И иссякнут.
Тучи рыжих тараканов
Разбегутся от стаканов –
От пивных,
От пустых.
Ты посмотришь в тишину,
Улыбнешься на луну,
Углынешься на углу,
Покосишься на стену…
На щеке мелькнет румянец вышитый…
Догорает свечка бледная…
Тараканы рыжие,
Песня – красно – медная.
Мне и так хватает забот, что я один остался за старшего. Причем, кажется, не только у себя в семье, но и в стране. Как почитаешь — волосы дыбом становятся.
Были допущены серьезные нарушения советской законности и массовые репрессии. В результате происков врагов были оклеветаны и невинно пострадали многие честные коммунисты и беспартийные советские люди.
Безусловно, факты говорят о том, что Сталин повинен во многих беззакониях, которые совершались особенно в последний период его жизни. Однако нельзя вместе с тем забывать, что советские люди знали Сталина, как человека, который выступает всегда в защиту СССР от происков врагов, борется за дело социализма. Он применял порою в этой борьбе недостойные методы, нарушал ленинские принципы и нормы партийной жизни.
Нет, ну все же правильно. Надо преодолевать культ личности. То есть… что же это получается? Никакого доброго дедушки Сталина у нас не было и нет? Может, и матери с отцом у меня не было, а? Один я остался? Сирота-а-а-а-а… Пожалейте сироту-у-у-у-у…
Один я остался. Один. Никого. Кроме муттерхен, с которой хотя бы иногда и можно поговорить. Она живет под лестничной клеткой. Муттерхен, вы слышите меня?
(Вторая импровизация актера: актер начинает вытягивать из аудитории пожелания, каким должен быть монолог, а то и диалог с воображаемой муттерхен, который он и разыгрывает тут же. Но приводит действие снова к докладу Хрущева о преодолении культа личности и своим не очень любимым походам в школу.)
Я его уже до дыр зачитал — этот доклад. В школе буду наизусть рассказывать. Вместо домашнего чтения. Не про этих же ваших синичек и воробьев средней полосы. А потом еще удивляются — чего это мне так не нравится школа. Изверги. Фашисты! Хуже Гитлера.
Нет ничего интересного в этой вашей школе. Ну кроме одной тут персоны. Из соседнего класса. Ах, какие сиськи зреют! Наливаются! Взрослеет, сучка. Скоро совсем употребибельная будет.
Что там за шипенье и ёрзание? Что, кого-то сейчас вынесут на носилках в шоке от слова “сиськи”? В СССР сисек не было? Размножались почкованием. На вечерних танцплощадках.
“В краю магнолий! плещет! море! сидят мальчишки! наза! боре!” И после этого у девчонок детишки. Да-да.
Ну это, может, у вас так и было. Наза-боре. А я подкатываю по-звериному. Я на улице рос. Около госпиталя. У меня никаких этих ваших сюсек-масюсек.
Так. Ну-ка подь сюды. Как звать? Маша. Ма-а-а-а-а-а-аша. Тьфу. Что за имя. Придумают же родители. Что у них за мода сейчас такая. Сплошь лены и маши. Никакой романтики. Назову тебя знаешь как? Эстер. А еще лучше давай для пущего выпендрежа ты будешь латиницей. Esther. А я? Ну Данечка. Фамилия? Щас придумаю. Марх. Хразм. Харзм. Придумал. Хармс. Норм тебе будет со мной таким?
То-то и оно, что Эстер по подвалам куда прикольнее таскать, чем какую-нибудь Нину. Нин-то все вон таскают — а Эстер будет только у меня. Супер я романтик, правда?
мы улицу
валу’нно ла’чим
и валенками набекрень
и жёлтая рука иначе
купается меж деревень.
шлён и студень
фарсится шляпой
лишь горсточка
лишь только три
лишь настежь балериной снята
и ту’кается у ветрин.
Ну и что, что троечник? Да ни один ботан очкастый тебе не даст того, что дам тебе сегодня вечером я. О-о-о, уже зарделась и замечталась.
Ой да плевать я хотел на твоего жениха. Я его вот так. И вот так. И об коленку разок на закуску. Я вот минет хочу. Ты все правильно поняла — эм-и-эн-е-тэ. Да, за щечку, вот так.
Да не упирайся ты, а просто делай.
Упирается. Говорит, что любит меня, а всё равно упирается. И это уже тянется не одну неделю.
Господи (я хотел сегодня mnt, а тут) смерть любви. Господи, будь с нами, не забывай нас. Моя милая девчурка Эстер пропала для меня, теперь я это знаю. Это вне сомнения. Она зовёт меня, но я знаю, что это ненадолго. Что ж поделаешь верно, я сам таков. Она не причем женщина как женщина, а я так какой-то выродок.
Господи воля твоя.
Нет я хочу или mnt сегодня же или все кончено с Esther навсегда.
Унижаю ее? Обижаю? Вы чего? С дубов повыламывались? Да какая она к черту девочка-одуванчик? У нас и конфликт-то знаете из чего раздулся? Да, я хочу минет. А она хочет животно и во всю глубину. Собачкой. Вот так. И чтобы все соседи по всему подъезду сверху и донизу слышали. А я не хочу. Я хочу…
Да что вы расфыркались. Ну, хорошо, хорошо. Молчу…
…И режиссер, сука, не вертается. (Смотрит и кричит в ноут, как в колодец.) Может, он там, — в стеклянных крутящихся дверях теперь по кругу ползает за собственным галстуком? А я тут все жду и ищу его. Все надеюсь его хотя бы раз в жизни увидеть. Ну эй. Я уже не справляюсь без тебя.
А вы хоть раз видели своего собственного режиссера? Говорили с ним? Какой он? А? Расскажите мне. Вот и я не знаю. А это занимает сейчас меня больше всего.
(Появляется видеовырезка из документального фильма на религиозном телеканале.)
Сказал раби Бун: «Что означает написанное (Мишлей, 8:23): «От века помазан я, от начала, от предстоящего земле»? Что означает «от века» (ме-олам)? Что нужно скрывать это (леhаалимо) от всего мира. Как написано (Коhэлет (Экклезиаст), 3:11): «Также мир (hа-олам) вложил в сердца их», не читай «мир» (hа-олам), но – «сокрытие» (hа-элем). Сказала Тора: «Мне предстояло быть началом (рош) мира, как сказано: «От века помазан я, от начала (ме-рош)». И если скажешь – может быть, земля предстояла ей? Учение говорит: «от предстоящего земле», как то, что сказано (Брейшит, 1:1): «В начале сотворил Б-г небо и землю». Что означает «сотворил» (бара)? Сотворил все нужды всего, и потом [написано] «Б-г» (Эло-hим). И что написано затем? «Небо и землю».
(Закрывает видео, открывает Ютуб, во время текста ищет видео аэробики СССР.)
Мать очень ворчит, что я увлекся Каббалой вместо того, чтобы поступать. Мама. Да зачем мне эта ваша земная суета, когда Бахир открывает тайны мироздания. Эммммм… Нет, признаться… ничего не понял. Но просто так же не напишут!
В армию — не собираюсь. Не смогут — даже под угрозой ядерных войн не заберут. Я ж шизофреник. Я ж прошлую жизнь помню. Да ладно, плоскостопие у меня. Вот. Справка.
(Идет видео аэробики, артист достает длинный шарик и насос. За время последующего своего монолога надувает шарик до момента его взрыва.)
А Эстер, сучка, в Литинститут поступила. В самую отбросовую шарагу из возможных. А я никуда не поступил. И у нас дела с ней идут все хуже и хуже. Зачем ей мужик без образования! “Иди на завод”, кричит! Ишь! Без образования! “Тебе только фрезеровщиком и быть — и то учиться надо, чтобы у станка стоять!” А как же мои стихи?
И уехала к однокурсникам на дачу в Малаховку. Без меня. Она ж теперь институточка. Крутая стала. Типа куда мне до нее. Демонстративно-то как. Э-э-э, черта лысого. Голыми руками меня просто так не взять.
Ну так я и приперся последней электричкой. Да мне и не нужно никакое это ваше приглашение. Пяткой в калитку минут пятнадцать — вот и все мое приглашение.
Отгородились высоченным досчатым забором, сволочи. Моя девчонка там! Ну? Открывать будем?
Калитка приоткрылась. Освирипевшее лицо Эстер. “Я тебе сказала больше не искать меня!” А я буду. Я поставил ногу в проем. Калитка почти хрустнула под моим напором, и я ввалился во двор.
“А вот это уже наглость — я сама в гостях!”
На шум выбежали ошалевшие хозяева дачи и остальные гости. Краска залила лицо Эстер.
“Это твой жених?” — спросил кто-то, и я увидел уже взрослого мужчину в очках. Такой расслабленный и бонвиванный. “Так давай зови его сюда!”
Но Эстер явно не нравился этот ход событий. Только когда я поднялся на крыльцо, я понял, почему.
Я застыл прямо на пороге — и меня было почти невозможно столкнуть с места.
“Жених, говоришь, у тебя есть?” Эстер тоже впала в ступор. “Так и иди к нему. Вот теперь отпускаю.”
У окна стоял заваленный всякими яствами стол, а в кресле-качалке сидела незнакомая мне красавица. Она, казалось, вообще не обращала внимания на то, что происходит вокруг. Она опустила веер на колени и лениво приоткрыла глаза: “Что там происходит?”
“Жених Эстер приехал.” Огонь ее глаз потух тут же: “А я-то уж надеялась, что революция началась. И народ начал скидывать этих комуняк.”
“Это Лера”, поспешил представить мне девушку мужчина, пригласивший в дом. “Дочка наших друзей. Новодворских. Горячая голова. Хлебнет горя — и нас под монастырь подведет. Но что поделать.”
Лера сунула мне в руки газету: “Нет, вы посмотрите. Новости! Как вас зовут? Даня? Даня, что вы об этом думаете?”
(Взрыв шарика.)
(С новым отрывком приходит смена настроения и темпоритма.)
Я ничего не думал. Нет, мы все слушали беспокойные сводки что-то там про Кубу и Кеннеди, что-то про Турцию и Хрущева, но прямо в этот момент я смотрел на Леру и понимал, с Эстер пора кончать.
Спустя пару часов она была прилюдно послана нахуй.
Почему я должен страдать из-за этой девчонки?
Я делаю много, чего-бы не хотел делать, и не делаю многое, чего бы хотел делать, — только ради того, чтобы не оскорбить её.
Но кончилось моё терпение…
Пошла вон, блядь и повелительница!
(Достает влажную салфетку и начинает вытирать ею насос.)
Это был первый раз, когда я ни разу не пожалел, что дачные туалеты обычно не просто на улице, а где-то на дальних задворках. Туда я и бегал всю ночь — дрочить и думать. Мечтать. Мечтать только о ней.
Она же наутро, — вместо даже намека на улыбку или заигрывание, — сунула сложенную вчетверо листовку и вместо “Пошли на свидание” дерзко бросила в лицо: “Бери, бери, не бойся: я за нее уже отсидела. После того, как в Доме союзов разбросала.”
В обратной электричке почти никого не было. Я украдкой развернул листок.
Свобода плакать в молиться,
Высмеивать и отрицать,
Свобода жаждою томиться,
Свобода жажду утолять.
Свобода радости и горя,
Свобода сжечь все корабли,
Свобода удалиться в море,
Отказываясь от земли.
Свобода ниспровергнуть стены,
Свобода возвести их вновь,
Свобода крови, жгущей вены,
На ненависть и на любовь.
Свобода истерзаться ложью,
Свобода растоптать кумир —
По тягостному бездорожью
Побег в неосвещенный мир.
Свобода презирать и драться,
Свобода действовать и мстить,
Рукою дерзкой святотатца
Писать: не верить, не кадить.
Свобода в исступленье боя
Традиций разорвать кольцо
И выстрелить с глухой тоскою
В самодовольное лицо.
Свобода бросить на допросах
Тем, чье творенье — произвол,
В лицо, как склянку купороса,
Всю ненависть свою и боль.
Свобода в мятеже высоком
Под воплей обозленных гром
Уйти, как прожил, — одиноким
Еретиком в гордецом.
Свобода у стены тюремной,
Повязкой не закрыв лица,
Принять рассвета откровенье
В могучей музыке конца.
Шта? О чем это? Свобода? Какая тебе к чертям свобода еще нужна? Кто тебе трахаться мешает вообще? Мужиков мало? О чем ты паришься в свои двадцать?
“Секс? Фу, неинтересно. Я уже читала об этом. Не будем тратить времени попусту. Жду вас на нашем координационном собрании.” Ишь, деловая. Ну мы это еще посмотрим — интересно или неинтересно.
Да у тебя просто мужика нормального не было!
На собрание ее ревкружка я пришел. Я достал дефицитика — шампанское, конфеты. В ларьке купил цветы.
На улицах со всех стен на меня смотрели сисястые девицы, пьющие газировку, и мускулистые парни, поднимающие сталеварение. Красные и белые ура-даздравственные плакаты.
Они как будто бы манили к себе. Эй, пацанчик, стань таким же — накачай бицуху, шпёхай баб, повышай рождаемость, исправляй послевоенную демографическую яму. Чего тебе еще надо?
Какие нахуй танки в Будапеште? Что тебе до танков в Праге? Что тебе до польских восстаний?
Июнь, только что прошел дождь. Асфальт свежий и чистый, сверкает и отражается небом. Я несусь через лужи — сейчас будем перевоспитывать эту дебоширку.
Да знаю я их. Недотрах. После первой рюмки сами в штаны лезут.
За принесенный подарок меня наградили пощечиной. Звонкой. На весь подъезд.
“На первый раз прощаю, животное. Шампанское выпьем за победу нашего Демократического движения. Цветы — передадим нашим заключенным соратникам. А конфеты к чаю. И чтобы больше я такого не видела! Бумага, чернила, копирки — вот с этим если только, усвоил?”
Я впервые стоял охреневший от бабской борзости. Любая попытка даже прикоснуться к ней — не то что цапнуть за жопу, как я это делал уже с сотней штук, — кончилась бы плохо.
Я просеменил в столовую, где за сидели ее сверстники и друзья.
Все происходившее и обсуждавшееся я слушал и слышал как сквозь туман. Я почти не понимал, о чем они говорят. Я не знал этих имен. Я не был в курсе событий. Я не читал то, что читали они.
“Ты еще не читал “Один день Ивана Денисовича”?” — на лице Леры уже отпечаталось самое банальное презрение. “Повести уже почти десять лет. Ну-ка марш в библиотеку, там на столе лежит. Только аккуратно, яйцами отвечаешь… впрочем, здесь с нами они тебе уже не пригодятся…”
Как побитый псёнок я отправился читать. Я слышал, как голоса то усиливались в общем галдёже, то затихали, а потом снова раздавался взрыв хохота.
Но страница за страницей — и я углублялся в чтение. Все холодело во мне — казалось, что я сам вот там же, в лагере. Что это не Щ-854, а я — проживаю тот морозный день.
А есть еще что читать? — спросил я, немного пошатываясь, когда выходил из комнаты. “Пробрало?” Лера торжествовала. “Завтра приходи. Дам почитать Амальрика.”
(Видеовставка про Амальрика с его цитатами из пропагандистского фильма “Паутина”.)
Но не то чтобы я не мог поймать момента и поговорить с Лерой о чем-то плотском и межчеловеческом. В ее кружке и в ее квартире такие разговоры просто теряли какой бы то ни было смысл.
Нет, хуюшки. Никакой застенчивости. Да, я был говорлив, как и всегда. Чем больше понимал, о чем они говорят, тем больше включался в обсуждения. Тем больше понимал, что Лера управляет мной, как марионеткой.
Я не хочу и не могу больше жить без нее и без ее громогласных разговоров о прекрасной России будущего.
«Порвись, порвись моя окова —
держать в разлуке нас нет смысла никакого!»
Счастливые натуры! В наше время
не часто встретишь ловкую пару.
То кнут сломается, то лопнет стремя,
то боком ногу конь прижнет к амбару.
Удачи редки в наши дни.
Вы, в этом случае, одни
в своей удаче двухсторонней.
Мой глаз, хотя и посторонний,
следит за вами со вниманием.
Вот вы расходитесь. За «досвиданием»
вы кажете друг другу спины,
идёте по домам, но чудные картины
витают в вашем проницательном мозгу, —
об этом вы до этих пор друг другу ни гу-гу,
Вот она — моя режиссерка и моя повелительница. Она будет ковать мою судьбу! Никакого другого режиссера нет, кроме нее.
Ку-ку! Эй, коньячный. Харэ ваньку валять. Давай так. Если ты промолчишь, значит, тебя нет. Кто первый из вас двоих подаст голос — тот и мой режиссер. Годится? Молчание знак согласия. Да, алло? Лера? Ты? Да, буду. Конечно буду! Какой вопрос?
Ну, что я говорил? Все поняли, кто мой настоящий режиссер?
Чем дальше, тем больше даже необходимость подрочить мне кажется какой-то ненужной тратой времени, но на что приходится идти, лишь бы просто не скручивало тело.
Я дрочу все отвлеченнее. Аэробические девки помогают всё хуже и хуже. Хуй все меньше стоит на журнальные обложки и на агитплакаты.
Спустя несколько дней Лера сказала, что я, наконец, стал вполне готов пойти с ними на акцию протеста. Меня взяли! Мне доверили плакат! Лера! Мы сможем быть вместе?
“Сможем, конечно! В одном карцере.”
Окончательный оргазм я получил в день намеченного их выхода на площадь: в ментовке меня били дубинками и пинали ногами по почкам. Я стоял на карачках и вместе с отслаивавшимися внутренними органами выблёвывал свои последние иллюзии.
(Пластика. Избитый Данечка начинает метаться, пытаясь отмахиваться то ли от дубинок, то ли от навязчивых образов. Вокруг множатся красочные плакаты с описаниями прекрасной советской жизни и соблазняющие его молодыми телами. Среди всего этого он болезненно нащупывает что-то в стене, отдирает плакаты и видит радиоприемник. Пытается поймать волну. Идут помехи. Вместе с настройкой приемника как бы происходит настройка его собственного сознания. Радиоприемник замолкает, плакаты снова множатся, Данечка беснуется и пытается закрыться от них. Снова нащупывает радиоприемник. Теперь сигнал уже яснее, а плакаты блёкнут. Вместе с тем усиливается одержимость Данечки. В эйфорическом припадке он, истощенный, засыпает. Далее его будит телефонный звонок.)
Леру с листовками накрыли в ее доме и, кажется, будет суд.
Суд постановил, что ее нужно не в тюрьму, а в психиатрическую лечебницу. Во мне все перевернулось.
Ты опять здесь, чертова шизофрения и воспоминания о несуществовавшей прошлой жизни? Но что мне делать? Я же помню, что и я бывал в психушке.
Лучше бы меня тогда просто расстреляли! Я помню эти пытки. Как приковывали наручниками голышом к батарее, обматывали простыней и обливали водой. Простыня высыхала и вгрызалась в тело. Потом ее отрывали вместе с кожей.
Это было или нет? Режиссер, режиссер, ты здесь? Моя муза в психушке. Что мне делать? Откуда вообще я помню что-то про психушку? Твоя работа, эй, ты! Чего прячешься в темноте?
(Звук борьбы с ноутом.)
Леру этапировали в Казань. В психушке я встретился с ней только один раз. Ее кололи чем-то адским. Лицо опухло и кожа обвисла. Она начала толстеть. Я буду любить тебя любой! Даже такой! Они называли это “лечением вялотекущей шизофрении”. Врач, демагог из демагогов, поставил мне такой же в точности диагноз.
Санитары уволокли буквально по полу в процедурку. Я уже начал видеть непонятно что. Но точно даже не из прошлой жизни.
Был один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно. Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа тоже у него не было. У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего не было! Так что не понятно, о ком идет речь. Уж лучше мы о нем не будем больше говорить.
Как среди какого-то тумана, я помню мамин визит. Она что-то бормотала про Эстер. Её арестовали и отправили в женскую колонию где-то в Мордовии. За что? Мама, за что? Да кто бы знал, за что? Через год она умрет там же. А мне теперь какой смысл жить?
Лера в Казани, Эстер на том свете. Я хочу свободы! Как там у тебя было? Как? Дайте мне силы вспомнить.
Я не помню, как я сбежал. Или не сбежал? Или меня отпустили? Или я выздоровел? Я выздоровел или нет? А я был болен? Был ли я вообще болен? Мне говорят, был.
Вас таких бесноватых единицы — вот их аргумент. Все живут и радуются жизни. Радуются военным успехам в Сирии! подъему с колен! борьбе с иностранными агентами!
Даешь свободу! Свободу! Свободу!
Кому вы врете? Кого вы пытаетесь обмануть?
Но как тяжело доказывать среди одержимых, что нормальный это ты. А зомбоящик уже сделал свое дело. Каждый вечер. В девять часов. Отменная работа.
Люди, вы до сих пор смотрите “Вести недели” с Киселевым? Или субботние выпуски с Брилевым? И то, и другое смотрите? Совпадение? Не думаю.
“Граждане! Отечество в опасности! Наши танки на чужой земле!” А вам все так же наплевать? “Опубликовать этот комментарий? Что еще вы бы хотели сделать? Отредактировать комментарий, скопировать ссылку на комментарий, удалить комментарий…”
К черту удаляйте все ваши комментарии и на площадь! Все! Все на площадь! Все протестовать! Ау-у-у-у-у-у-у! Ну где же вы все?
(Без слов. Лучше — как проецируемое видео. Психиатрическая лечебница, сцены карательной психиатрии. Далее действие как бы раздваивается: с одной стороны, припадки усиливаются, но другая линия — как в наручниках Данечку отправляют в Афганистан, где выталкивают в открытой гористой местности из бронированной машины. Даня взрывается на мине — из засады его достреливают афганцы. Мать получает металлический запаянный цилиндр с круглым портретом на одном из его концов: это якобы прах Данечки — ведь согласно официальному заключению он умер от сердечного приступа и был кремирован по собственному желанию. Последний текст — из темноты.)
— Есть ли что-нибудь на земле, что имело бы значение и могло бы даже изменить ход событий не только на земле, но и в других мирах? — спросил я у своего учителя.
— Есть, — ответил мне мой учитель.
— Что же это? — спросил я.
— Это… — начал мой учитель и вдруг замолчал.
Я стоял и напряженно ждал его ответа. А он молчал.
И я стоял и молчал.
И он молчал.
И я стоял и молчал.
И он молчал.
Мы оба стоим и молчим.
Хо-ля-ля!
Мы оба стоим и молчим!
Хэ-лэ-лэ!
Да, да, мы оба стоим и молчим!
Конец
19 January 2019. — Saint Petersburg (Russia)