На этом разговор закончился. Ну не Арóнович я! и не Леопольдович! и не Бронштейн-Штокман! Всего лишь Чернореченский! Захудалый. Не поехал на ночь с кем надо. И куда надо. Для чего надо. Строптивые пробивают себе дорогу болезненно: обламывая рога, ибо упорствуют решать вопросы банно-коечным методом.
Нет, ну можно, конечно! Было б с кем! Так ведь, маца вам в глотку: сладенькие и вкусненькие, пока не оморщинились, не опесочились и не опердорантились, ничего не могут; а с морщепесочными пердорантами – не хочу уже я. Мне подавай чистой любви! Без кузнеца.
Короче говоря, я окончательно решил играть по собственным правилам. (Кстати, черта сызмальства. Мама всегда называла меня «козерожьей породой»: упрусь рогом – и хоть убейся, всё равно дай, как я хочу.)
Что это на пять лет задержало вменяемые результаты – не жалею ни капли: те, что сверкают рано, совсем вскоре теряют свой изысканный букет. Сквашиваются, как молоко на жаре. Зато моя жопа – ой, простите, ради Бога! – совесть чиста.
Что ж поделоваешь. Зато наверняка взяли на дрессировку вошедшего после меня, который, кажися, играл то же произведение, что и трёхлетняя дочка соседей, в отсутствие родителей добиравшаяся до рояля. Может, накануне он и ездил в гости на морковку…
…Я продолжил в Лингвистическом, не отрываясь ни на минуту от музыки.
Лингвистический открыл мне двери в другие цивилизации. Правда, открыв двери мне, он, кажется, достаточно скоро сам почит в бозе, потому что в нашей стране гуманитарии – хуже гангрены и на фиг никому не нужны. Другой бы разговор, если бы мы танки да ракеты делали. Ну или хоть, как Пронин ,– самолёты!
Началось всё с французской, а закончилось увлечением индийской философией и йогой.
После третьего курса я имел огромное счастье увидеть страну, в которую влюбился и не хочу забывать. С двумя однокурсниками (ныне моими друзьями из ближайших, Ильёй и Лёшкой Трифоновыми), такими же чокнутыми, как и я, мы поехали в волонтёрские (ладно не концентрационные) лагеря. Три месяца мотались автостопом по дорогам Франции, дабы в конце узнать: что мы остались живы – было «подлинное чудо». Уж не знаю, кто и за каким углом должен был нас прикончить-прирезать-придушить, но я вернулся с прекрасным французским, который впоследствии три года верой и правдой преподавал великовозрастным деткам с третьего и четвёртого курсов (да ещё порою всякой мелюзге вроде перваков).
…По рождению волжанин, я прекрасно понимал свои ранние связи с Москвой. Начать уже с того, что в Алтуфьево и Медведково мы, пока не разругались с совсем охмелевшей тёткой, протусили почти все восьмидесятые.
О моей московской метафоре детства я вспомнил буквально недавно, когда рассказывал друзьям об Унтергрундии. Чёрт подери – я никогда бы не подумал, что это слово вообще запишу и увижу в печатном виде. Моё детство – ржачное и грустное, полное непонимания и безумного смеха, мечтаний и надежд, постепенных взглядов на друзей, которые взрослели и уходили из этого детства, оставляя там свои глупости… осознаний, что эти глупости до сих пор остались со мной, давая почву большей поросли…
…Нас была ватага – Ванька Из-Сто-Двадцать-Седьмой, Наташка Из-Восемьдесят-Четвёртой, Полька Из-Семьдесят-Пятой и я, Лёшка Из-Пятьдесят-Третьей. Я помню это и по сей день. А ещё на наши экраны только-только вышли «Мишки Гамми» Уолта Диснея: «Ми-и-ишки Гамми – вас рассмешат забавными прыжкам-ми! В стране чудес мы побываем с вам-ми – в стран-не волшебной Гамми!»
И что я придумал? А собственную страну Гамми. Почесав затылок, я взял свежедобытую где-то по тем временам редкость, учебник немецкого языка, и сложил два слова: unter «под» и der Grund «земля».
С детства я сходил с ума по географии. Рассматривал и перерисовывал атласы и карты. Рисовал города – существующие и свои, выдуманные… Дьявол меня подери, не потому ли я и Лев-то Городской? Меня донимают вопросом, почему, почему… а я вменяемо ответить не могу! А сейчас, пиша, вспомнил! Ведь величайшим подарком на шестой День рождения был Атлас Мира, за которым мы с мамой пришли в культовый магазин на Калининском… Только начался 1987…
Притащив летом своей ватаге свежую схему метро (там ещё не было ни Люблинской, ни половины Серпуховской), мы принялись – копать. Я зарисовал весь дачный посёлок и окрестности, разделил на области и провинции, начикал Кольцевую линию, соединявшую наши дачи, а от дачи к даче проложил радиальные.
Да, кстати. Имена у нас были, как у Гаммов: я был Колдун, Наташка – Бабушка, её четырёхлетний братец Вова – Малыш, Ванька – Ворчун, Полька – Гаечка. Тут мы позаимствовали из «Чипа и Дейла», но разве нас заботило? Радиальные были – Колдунско-Ворчунская и Бабушкинско-Гаечная.
Для пущей важности я, будучи Колдун и глядя на старшего коллегу Супермена, присобачил себе на спину мантию из обрезанного серпасто-молоткастого,– и волшебная реальность стала полной!
Почти одновременно на четырёх участках появились странные кучи выкопанной земли: мы же строили станции и ходы! Всё это баловство прекратила сходка наших родителей после того, как я устроил Унтергрундский Новый Год (я и там календари составлял).
У соседа на полузаброшенном участке мы выдрали с корнем молодую вишенку, воткнули её в распорку забора и затеяли хоровод. Всё бы ничего, если бы вдруг не появился хозяин этой вишни, являвшийся-то раза два за сезон. Он заметил пропажу на моём заборе. Лай был несусветный. Этот сосед по кличке Чокнутый Архитектор грозился всех нас перестрелять, потому что – мы, дескать, погань и мразь…
Нам ввалили больших звездюлей – и тут лето подошло к концу… Мне было лет двенадцать-тринадцать…
…Москва манила, звала – но всё оттягивала время. Я ждал её в своих объятиях, взрослел с ней и ездил к ней регулярно, обливался потом фрустрации на любимейшей и по сию минуту Софийской набережной…
После Штатов, Франции, броска по всей России от Москвы до Владика я застрял на три аспирантских года напрочь в Нижнем Новгороде. Хотя легко так писалось (на «а» ударение, на «а»!) в то время, до конца почувствовать себя там в своей тарелке не позволял излишне буйный характер… Хотя я и собрал за те годы вокруг себя единомышленников, вырвать их из привычно-размеренной неспешности мне не удалось. Поэтому всё зрело и накипало только на бумаге…
И лишь сейчас я понял, кого ждали все эти затеи, кому были предназначены идеи, где бродили, взаимно ища меня в потёмках, те самые частички, с которыми мы и сложим картинку…
Но в какой-то момент я чуть было не начал надеяться, что смогу, как Джессика Флетчер, сидеть в тихом городке и делать то, что мне нравится. И то, что – самое главное – интересно всем. Общаться с любимыми и до боли знакомыми людьми, зависать над Стрелкой, бегать по Большой Покровке, тихо курлыкать о чувствах у Скобы, носиться по Рождественской в старом чешском трамвайчике, распахивать окна любимейших аудиторий на проспекте Гагарина (меня постепенно сманивали в классический Университет Лобачевского, где я тоже преподавал последние два года и обжился, надо сказать, недурственно), кататься на лыжах в Стригино, шалить на Анкудиновском, шутить о преступной Мончаге, ссориться на Космической…
Альма же матер послала меня к более далекой матери. Я же хорошо зарубил на носу урок прошлого: это момент, чтобы всё сменить и восстановиться в законных правах на Земле!
Снова вспомнилось детство, когда с «сестрой» (так мне её позиционировали, чтобы я не лазил к ней в трусики) мы сбежали из дома (нам было лет по восемь, что ли?) кататься на эскалаторах где-то в районе Площади Свердлова (Театральная бишь по-новому). Огребли мы не по-детски: отвесили нам жаркóго без талонов и очередей. Засекла нас тогда тётушка у эскалатора: двое детей туда-сюда катаются без родителей… Нас отвели в милицию – и потом появились всклокоченные мамы…
Всё случилось по закону жанра – как и положено между мужчиной и женщиной… Стоило только женщине почувствовать ускользающего любимого, как она сама во весь опор понеслась навстречу, срывая якоря. Я отдался потоку – и просто брёл по Арбату, Воздвиженке, Моховой, Охотному… вверх… нет! ВВЕРЬХ!!! по Театральному проезду, мимо Лубянки… к Ильинке… чтобы, несколько часов спустя, заключить этот долгожданный брак. Цвёл апрель 2008…
Москва приняла, наконец, всего – без остатка. Она всегда и была той матерью, которая любит и не отпускает. Которая находит своих разбросанных детей… Которая собирает под своим крылышком тех, кто нужен ей…
Однако до этого ещё время и время…
2 December 2010. — Moscow (Russia)