театрофантазия
Роману Барменкову
DRAMATIS PERSONÆ
Роман – глава семейства, лет пятидесяти.
Домашняя одежда, потрепанная и засаленная.
(Исполняет Алексей Чернореченский)
Галочка – дочь Романа, лет тридцати.
Одевается бедно и безвкусно.
(Исполняет Кристина Есенина)
Нюня – муж Галочки, лет тридцати.
Мешковатый костюмчик, подобный тем, какие носят провинциальные интеллигенты.
(Исполняет Сергей Пронин)
Митя – юноша в светлых одеяниях.
В самом начале пьесы – мрачный и ссутуленный, со шрамами и синяками на лице и открытых по плечи руках, однако от сцены к сцене Митя перевоплощается. В конце всех трансформаций он превращается в двенадцатилетнего мальчика.
(Исполняет Олег Кондрашов)
Ребенок-олигофрен
Кукла или немой персонаж. Полностью тело не видно никогда. Лишь время от времени его дебелые руки и ноги, торчащие из-под простыни, напоминают о человеческом существе, скрытом под покровом.
Авторские ремарки в аудиоспектакле читает Александра Кононенко.
Действие происходит в наши дни в бедной квартире.
Обстановка более чем скудная: две табуретки, простыня, подушка, стул, стол, чуть позже – небольшая ванна. Ничем не покрытый деревянный пол. К дальней стене приставлена ширма.
АКТ ПЕРВЫЙ И ЕДИНСТВЕННЫЙ
Сцена первая
Митя, Роман
Стол и две табуретки. Роман сидит спиной к залу, постепенно поворачиваясь к зрителям; затем, в течение монолога, встает, приближается к рампе, а позже спускается в зал, проходя в противоположный его конец.
Роман. Я всегда мечтал служить. Избавиться от ненавистных «Рома» и «Ромочка». РОМАН! (Пауза.) Когда пришла повестка, я сам – без малейшего сопротивления – собрался и явился в военкомат. Хотя родители протестовали и ворчали. Они хотели, чтобы я «был рядом». Они хотели, чтобы я «пошел учиться». Учиться! (Сплевывает.) Полугодовая учебка – разве нужно мужику еще что-то? Я – прирожденный вояка! (Встает.) Без сучка и задоринки прошел медкомиссию, но мамочка с папочком все же постарались… И наворотили. Осенней ночью меня увозили с такими же, как и я. Бог ведает куда… Да хоть к черту на рога! Лишь бы подальше! Прочь! Так ведь нет – сняли с поезда и повезли обратно, в проклятые наши пригороды. В наручниках. В сыром вагоне. Прикованным к решетке. Как преступника. Босиком. А через три дня я очнулся в родных краях! после беготни по перронам! суматошных пересадок! ожиданий путевых документов на вокзалах! унижений! да еще от самых младших чинов! В санчасти… С воспалением легких… (Пауза.) Я был бык здоровенный, лосястый. Не смотрите, какую я харю накусал сейчас… (Гладит себя по щекам.) Не от сладкой жизни… (Пауза.) Я-то тогда выкарабкался. (Пауза.) А вот твои замутненные глаза, изуродованное лицо, плечи и руки…
Роман проходит на ступеньки и садится. Прожектор выхватывает Митю, сидящего рядом. Митя худощав, скукожен. Его лицо испещрено шрамами, а руки – кровавыми подтеками от запястий до плеч. На нем белая безрукавка. Роман внезапно смотрит в сторону Мити, но не на него самого.
Роман. Ну не поступил в университет… ну попал в армию… ну прикончили… Мало ли вас – таких? Да у нас половину населения уродуют казармой! (Опускает голову.) Но как странно: получается, я должен был видеть, как это – когда убивают… И, казалось, что меня уж может поразить? В молодые годы разве только инопланетян не видел… (Молчит.) Страшно осознавать, что ты уже дряхлый старик, хотя мог бы… (Молчит.) Но это уже – все. Приговор.
Роман проходит сквозь зал к выходу.
Роман. Все мы не молодеем. Только он там… (Указывает в сторону Мити.) День ото дня все улыбчивее. (Пауза.) Твои последние минуты? Да мне было наплевать! Не со мной! Кто умеет сочувствовать в восемнадцать? Ты не готов даже на малейшее сострадание. (Пауза.) А юношеская черствость и жестокость… в сущности… ничем они не отличаются от черствости и жестокости вообще.
Выходит и хлопает дверью.
Сцена вторая
Митя, Роман
Как и на Романе, на Мите домашний халат – но контрастный по отношению к цветам Романа. В руках Мити – развернутая Moscow Times. Появляется Роман. Смотрит на Митю. Митя замечает Романа и, улыбаясь, жестом подзывает к столу. С одного конца сцены приносит графин с водкой, с другого – щербатые стаканы и огурец. Разливает. Режет огурец.
Роман (усаживаясь). Чем горше раздумья, тем ты больше улыбаешься. (Указывает на стакан.) Греет? Изнутри-то… Если снаружи греть некому…
Митя. Греет… (Пауза.) Я когда-то стишки писал… Баловался по юности… Теперь можно и пить. Сколько влезет. Судьба холостяцкая – пьяная судьба! Э-э-эх! (Пьет.) И халат заштопать некому. И пахнет, как от козла!
Роман. Стишки! Еще бесполезнее, чем история и философия! (Вздрагивает.) Нахлебники и тунеядцы! (Пьет. Закусывает.) Одного мне уже в соседней комнате хватает… Сидит целый день на диване и плюет в потолок. Философствуя, что бы он сделал такого, если бы, ах если бы. О Мозамбике все мечтает. Сам бы отправил его. В один конец. Чтобы только не возвращался. Там долго не живут. Тем более такие.
Митя. Лучше мечтать и не делать, чем не мечтать вовсе. Да и разве не здорово позлить кодлу-воблу своими виршами и рифмами? рассуждениями о смысле мира? томным взглядом? Хотя… многие думают: чем заковыристее – тем надежнее пропуск в бессмертие. (Звонко смеется. Опрокидывает стакан на Романа.) Ах, простите!
Роман. Тебе ли о бессмертии рассуждать? Пары ударов хватило!
Митя. Это телу было больно. А себе я не врал. (Улыбается.)
Роман. Странный ты. Пришибли – а словно не о тебе речь.
Митя. Да я им только благодарен! Мне их отсюда лучше видно. (Смеется.) Хочешь, кстати, прочитаю стих?
Роман. Не люблю стихов. И никогда сам ни читать, ни писать не буду! Пустозвонство!
Митя. Возможно… (Пауза.) Хорошо, что стихи мои слышала лишь нелепая возлюбленная, которая кроме шоколада ничего не ценила! И забыла на второй день. (Немного глуше.) Мятые листки у матери в поминальном ларце до сих пор лежат…
Митя. Интерлюдия.
Своим последним словом боль
лишает жизнь порой надежды,
но дарит истинную роль,
вскрывая раны и порезы.
Добра фальшивого нарост
срезает миг унынья, злобы.
Поправ закон, не слыша слез,
сметает все, чем жили снобы.
Пред болью все равны всегда,
и ложью жить уже не светит.
Людей задушит, как удав,
о них коварное известье.
А жить без боли смысла нет:
уж лучше взять топор пожестче,
покончить с жизнью за момент.
Когда не любишь – это проще.
[Олег Кондрашов]
Роман. Черт! С какой радостью принял бы дозу! Безвозвратную… (Достает шприц.) Но мне не хватит смелости всадить себе, не всадив для начала…
Митя. Эх, эх, эх… Тогда с тобой мы уже точно никогда не встретимся… Ты же не хочешь испортить мне Вечность? Потерпи.
Митя наливает еще. Неловкая пауза. Роман встает. Пьют.
Роман. Они убили тебя… ублюдки! (Митя застывает в неподвижной позе.) Как ты стоял полуголый в коридоре санчасти… как ты складывался пополам, задыхаясь от приступов кашля… Совсем еще ребенок. Не то что я… (Пауза.) Убили… Как ты стоял перед врачом-дылдой… как тот размахнулся и ударил пряжкой по лицу… «Откосить вздумал, тварь?» Как последнюю неделю ты размазывал по сопливчикам окровавленные свои легкие… Но по армейским законам ты должен был уйти именно так. Слишком слаб, чтобы сопротивляться. И ты попался под руку… Эта мразь уже на дембель шла через пару недель – до фонаря ему было. (Пауза.) Попался… под жесткую колыбаху. За провинность, суть которой понимают только те, кто не засмеется в цирке. (Митя встает на колени перед табуреткой, кладет голову на нее. Роман поднимает вторую табуретку над головой Мити.) Да тебе хватило бы мягкой… с подушкой… (Кладет на мгновение на голову Мите подушку.) Чтобы душу-то твою отправить к праотцам. Но все было не как в кино. А как в жизни. (Темнота. Грохот, напоминающий удар по черепу. Полный мрак какое-то время.)
Митя исчез. Роман растерянно стоит в темноте, на единственном неосвещенном краешке сцены. Достает из кармана шприц и теребит его.
Сцена третья
Галочка, Нюня, Роман
Свет. В глубине сцены слышится возня, словно там кто-то с трудом передвигается. Дверь открывается, и в комнату входит Галочка. Она катит коляску с неестественно большим ребенком (видны ноги и рука). Роман прячет шприц в карман.
Галочка. Отец! (Молчание.) Папа! (Молчание.) Все на меня перевалили! Решительно все! Одному, изволь,– кухарка! Другому – прачка! (Смотрит на ребенка.) Третьему… подстилка! (Вздрагивает. Вздыхает.)
Роман (вышагивая из темноты). Вот насчет последнего – вини уж только сама себя. Носки, кстати сказать, ты стирала черт знает когда, не говоря уж о том, чтобы поджарить яичницу!
Галочка. Тебе вот что я плохого сделала? Я и так уже себя приживалкой в этом доме чувствую! (Плачет.)
Роман (зверея). Поговори у меня еще тут! Ну естественно! Ты не подстилка и не прачка! Ты мать олигофрена да жена юродивого. Тебе к церкви, к церкви, дорогая моя, на паперть с ними. С обоими. Пода-айте бедненькой, пода-айте несчастненькой! Или, может, с ним в Африку желаешь? К крокодилам. С милым рай и в шалаше. Верная жена декабриста!
Галочка (продолжая плакать). Видимо, только это и остается!
Роман. Ну а как же еще? Должна же быть расплата за то, как ты с округлившимся пузом валялась у меня в ногах? Забыла, из-за кого я с матерью разводился? (Подходит к Галочке. Встряхивает ее.) Слышишь? Ну?
Галочка заливается слезами еще больше.
Галочка. Папа!..
Роман. Что – папа? Что – папа? Неприятно? Марш стирать пеленки и радоваться: в тамагочи сыночек хорошо режется. Юродивый расскажет о свете звезд и их влиянии на судьбы мира. (Чуть ослабевая.) Мне же приготовь яичницу… черт…
Галочка. Прислугу нашел!
Роман. Точно! Прислуга! А я – на курорте! Сочи! Ялта! Гагры! Солнце круглый год! Девочки с поджарыми попками!
Входит Нюня. Остается в дверях.
Роман (Нюне, с презрением). И что мы здесь забыли? Не сидится в своем ржавом дупле? Непременно надобно туда, где сборища? Копти свою конуру – да не высовывай носа, коли не приглашают.
Нюня. Интерлюдия.
я боюсь одиночества значит я трус
впрочем я мог бы прожить без вас
глотая сигаретную грусть
и околоземный газ
но выбравшись из забитых орбит
метро автобусов и кучи всего
я буду бессмысленно вас любить
особенно его и ее
потому что мы связаны этой прямой
и этим полетом над
смыслом над временем над землей
над проблесками зла
[Сергей Пронин]
Роман (будто перебивает). Проблески зла! Ты сам – одно большое зло! Аутофоб несчастный!
Нюня. Когда я уеду в Мозамбик…
Роман. Скатертью дорога. На цинковый гроб сумму отложу. Так и быть.
Нюня. …меня ждет интересный этноматериал…Тамошние малярийные комары да залетные пули – лишь небольшие случайности среди бессмысленности иррационального бреда, где нельзя ответить, в каком порядке хранятся в нашем мозгу слова, чему равно один, деленное на Пи, где – самая дальняя точка Вселенной, откуда пришел человек и кошки… и почему мы страдаем от одиночества.
Галочка (Нюне). Нюня, уйди, пожалуйста!
Нюня. Я…
Роман. Ты! Да, ты! В армию вот не ходил – а так колыбаха по тебе плачет. С рождения!
Нюня (пытается сказать). Все так или иначе уводит нас в кладбищенское забвение – будь ты вша или царь, семья или целая цивили…
Роман (перебивает, злобно). Да. (Галочке.) Тут терпение и впрямь надо как у гранитного памятника, чтобы слушать подобную галиматью.
Галочка. Ну он правда не может оставаться один! Пока были хомячки – все живая душа!
Роман (со злобным смехом). Хомячки! Были! (Указывает на коляску.) Пока этот их… не передушил… чтобы перейти на следующий уровень. (Нюне.) А тебя… тебя я к Наполеонам давно хочу упечь.
Нюня. И упеките!
Роман (доставая шприц, зверея). Или куда подальше! Чтоб не возвращался!
Галочка вскрикивает. Роман от неожиданности роняет шприц, однако Нюня не видит ни шприца, ни его падения. Когда он оборачивается к Роману, шприц уже подхвачен Галочкой и спрятан. Нюня стоит на коленях – голова на табуретке. Вторая табуретка – у Романа на вытянутой руке. Замахивается табуреткой над головой Нюни. Резкое затемнение. Удар. Тишина и темнота.
Сцена четвертая
Галочка, Митя, Нюня, Роман
Свет. Нюня на спальном мешке с грелкой на голове. Митя – безмолвный корреспондент с фотоаппаратом, блокнотом и микрофоном.
Роман. Сам выродок – и нас с Галкой сделал психопатами! За какие мои грехи встретились вы на танцах этих… на югах ваших… или где там… Среди тысяч и тысяч!
Нюня. Неисповедимы…
Роман. Молчать! (Галочке.) Мало гремело музыки? Мало было пацанов в летних кафешках на побережье? Хоть один столик или стул пустовал? Не из кого было выбрать?
Галочка. А ты матери предложение по резюме и собеседованию делал?
Роман. На меня не кивай: у меня дебилы не рождались!
Галочка. Да ты же нас всех ненавидишь! (Плачет.) Ребенок-то чем виноват в своей беде? Побойся Бога!
Роман. Я Бога боялся до службы в армии. Теперь и ад взморьем грезится. На котором вы так лихо спланировали мне муки до конца дней!
Нюня. Мы не хотели вас мучить… Смогли бы мы жить самостоятельно!
Роман. Самостоятельно? (Хохочет.) Самостоятельно ты только бутылки собирать по дворам сможешь!
Нюня. Если бы вы меня пытались услышать…
Роман. Тебя, что ли, слушать? Да кому ты нужен – три курса гуманитарного образования? Историк! Ха! (Сплевывает.)
Галочка. Что «ха»?
Роман. А пусть унитаз починит! (Нюне.) Разваливается! Скоро дерьмо по ногам потечет!
Нюня. Я не умею… (Наивно улыбается.)
Роман. Зато в туалет ходишь пятнадцать раз в день…
Нюня. Мне там Гегель читается лучше.
Роман (Галочке). Ты в магазин хотела…
Нюня. Я могу присмотреть пока за… этим… (Указывает на коляску.)
Галочка. Он тебе не – «этот»! И все равно ты сидеть не будешь! В ванной опять запрешь!
Нюня. Не запру. Поиграю с ним…
Галочка (Роману). Не посидишь? Мне ненадолго… колготы новые купить. (Жалобно. Показывая отцу колготы.) Эти… дырявые… я замучилась уже их зашивать…
Роман. То есть Мусью Философ никак не в состоянии? Двенадцать лет слушаю это «дай, дай компутер». (Нюне.) Нет, ну что же ты? А, герой? Отважишься? Или сразу поползешь в свой притон эстета?
Нюня. Я же сказал: с ребенком – посижу!
Галочка. Ни совести у тебя, ни стыда…
Роман. Поживите вот отдельно – поговорите про стыд. Ясно? (Указывает на ребенка.) А этому хуже уже не будет. Все несчастья, какие мог, получил. (Смотрит в коляску. Отворачивается.) Тьфу. Дрыхнет, рот приоткрыл, слюной изошелся. Тошнит. Уберите.
Галочка (бросается отцу на шею). Папочка!
Роман. Ишь ты! Даже не думай, что прощу! Прощают, когда что-либо можно исправить! А теперь – какой прок? Просто так грехи только Бог отпускает. Твои сопли что есть – что их нет!
Галочка. Интерлюдия.
Нет правды. Молодые облака,
не разобрав, откуда свет, уходят
по длинному пути восход-закат
(хотя пути длиннее есть в природе)
и растворяются, как люди в переходе,
как в волосах моих твоя рука.
Нет правды. Целый день поют
о грусти, то есть – про меня все песни,
кино, рассказы, клипы, значит, вместе
со мною все, но эти люди врут.
И одиночество свою сажает плесень.
Приходишь в дом, а там тебя не ждут.
Нет правды. Грустные стихи
приходят, не смотря, зима ли, лето,
и замыкаются в бессонный хит,
в прямолинейное пространство бреда.
Я для себя оставлю этот метод,
а, значит, стих’творения плохи.
[Сергей Пронин]
Галочка. В магазин! В магазин! На рынок! На базар! Забыть! Все – забыть!
В слезах убегает. Затемнение.
Сцена пятая
Галочка, Митя
Изможденная Галочка возвращается с покупками. В ее руках – авоськи и пакеты, причем явно пользуемые не по одному разу. Пара пакетов даже порвана – какие-то кульки вываливаются на пол. Почти бессильно она наклоняется и поднимает упавшее. Проходит через весь зал. Митя, не замечаемый Галочкой, сидит около стола в серебряном танцевальном костюме с перьями. На столе – свеча.
Галочка. Как я завидую тем, кому приятно возвращаться с сумками, полными покупок. Я знаю – такие есть… Окруженные детьми, обнимаемые любимым мужем, ловко открывают они багажник семейного внедорожника и… извлекают молоко, соки, тунца, хлеб, макароны, креветок, вино, журналы, карандаши, тортики, творог, орешки, цукаты, курицу, сосиски, желатин, сыр, печенье, салаты, пиво, яблоки, книги, огурцы, укроп, гуашь, шоколадки, презервативы, какао, муку, соль, сельдерей, приправы, рис, гречку, гель для душа, туалетную бумагу, чай, кефир, масло… Я знаю… счастливые – есть… (Всхлипывания.) И муж – такой поджарый, стройный, подтянутый, мускулистый… И дети… дети… такие счастливые младшеклассники… (Пауза.) Я – видела! Показывали в рекламе…
Ставит сумки на стол. Начинает распаковывать и раскладывать в ящики: в стене оборудованы сервантные шкафчики.
Галочка. А что у меня? Два кило картофеля. Господи, какая гниль…. Но хотя бы недорого. Колбасный сыр. Курица. (Нюхает.) Несвежая. На другую все равно не хватит. Два десятка яиц. Отец кроме яичницы ничего не жрет. Протестует… Каши в пакетиках. Ливерная колбаса. Галеты. Килька. (С отвращением морщится.) Грузинский чай… И все это не к загородному дому на джипе… а на двенадцатый этаж… со сломанным лифтом…
Разложив покупки по ящичкам, Галочка начинает устраивать себе постель прямо на полу.
Галочка. Господи, как же я хочу спать. Счастье – оно лишь в горизонтальном положении… с закрытыми глазами… О если бы навсегда… навсегда… Сложить руки на груди и стеклянными глазами смотреть вверх, ничего не видя. Только небеса…
Галочка ложится в позу покойника, но постепенно поворачивается к залу блаженной улыбкой. Музыка. Не открывая глаз, она лунатиком встает: начинается танцевальная интермедия Галочки. Спускается в зал. Радужные – светло-голубые тона. Она и сама вся облачена в белые одежды. Митя встает из-за стола и следует за ней. Галочка открывает глаза и замечает Митю. У Мити – степенный райский шаг. Галочка танцует даже во время своих реплик.
Митя. Свет мой, свет зазеркальный! Я сон твой чуткий храню, губы целуя и кудри лаская…
Галочка. Сон расчудесный! прекрасный! медовый! Грезой нездешней исполненный, продлись, о мираж!
Митя. Я – не сон! Я – чистое чувство, которым небеса видели жизней наших скрепленье, животворящую каплю, которую я от себя бы исторг, тебе отдавая.
Галочка. Ты красавец мой нежный, любовь и восторг, мой экстаз и дорога в неведомы дали, твердыня моя, как же мне повстречать вновь тебя – раз уж не повстречались?
Митя. Срок наступает всему. И уж встреча близка. Мне дозволено лишь целовать тебя, благословляя на многотерпенье. А помнишь ли ты, как с робким мальчишкой танцевала под южным каштаном?
Галочка. Помню. Как не помнить младое вино, уносившее хмелем, как не помнить кавказские кручи, как не помнить туман, растворявший нас утром – прохладным и влажным, как не помнить его поцелуй, как объятья не помнить?
Митя. Помнишь?
Галочка. Да, помню! Все помню! Но не ты же там был, мой мечтаемый милый!
Митя. О страсть моих стихов – таких невинных и таких незрелых. Не дало время состояться как поэт. И как спутник твой вечный, как спутник твой верный…
Галочка. Спутник мой вечный, спутник мой верный…
Митя. Ты помнишь ли, как под каштаном, за свечой, что бриз легкокрылый то раздувал, то почти что гасил – место больно зияло? Гудела свеча: кому-то быть – рядом…
Галочка. Помню… все помню…
Митя. Место хладно: и на нем по утру, когда парочки из ночных променад по гнездам своим возвращались, тихо песнь о любви чвиритал трязогуз своей милой…
Галочка. Помню… помню тот столик… Свечу тоже помню…
Митя. Я не мог танцевать в эту ночь…
Митя и Галочка. Не мог обнимать у воды, нежным песком обсыпая… Брести вдоль кромки морской, длань в своей длани сжимая… не смог поделиться восходом, не смог целовать на закате, не смог на руках донести до калитки, не смог до зари ворковать…
Митя. Ровно в тот год, пред студенческих лет чередою, я стремился к морям за ласкающим солнцем. Только стул пустовал. И при утреннем свете… уводил он тебя… (В темном углу софиты на долю секунды выхватывают Нюню, стоящего к зрителям спиной.) А я, бестелесный, рядом сидел… и вложил трясогузу… в его остренький клюв песнь безумной любви, что тебе не пропел на Земле…
Галочка и Митя танцуют к ложу. Митя укладывает Галочку. Целует. Смотрит с любовью. Удаляется таким же степенным райским шагом. Затемнение Мити. Во сне Галочка протягивает к уже невидимому Мите руки, блаженно улыбается и поворачивается на другой бок – спиной ко всем. Затемнение.
Сцена шестая
Галочка, Митя, Роман
Входит Роман. Митя за столом в белом халате и в шапочке с крестом медбрата. В его руке два шприца. Митя жестом подзывает Романа к столу и направляет на него свет, нацепляет налобный рефлектор. Роман смотрит на Галочку, спящую неподалеку в той же позе, что и в предыдущей сцене. Он скрючивает презрительную гримасу, но, взглянув в лицо Галочке и увидев ее сладкую улыбку, встает, поправляет простыню. Галочка бормочет во сне, блаженно потягивается, что-то неразборчиво произносит и сворачивается почти клубочком. Роман возвращается к столу. Митя складывает руки на столе в характерной врачебной позе ожидания.
Митя. Ну-с?..
Роман. Спит… Смотрю на нее и диву даюсь – кого обвинять больше? Может, действительно только себя? Зачем сразу не запретил даже помышлять о союзе с этим низкосортным непотребщиной… Философ истории! Недоучка! Кухóнная язва! (Пауза. Снова встает и расправляет галочкину скрученную простыню.) Зачем я поддался на уговоры когда родился – этот? (Вздрагивает. Рассматривает шприцы на столе.) Сразу было ясно, что нежилец. Зачем было мучить и себя, и окружающих? Почему дрогнула рука, когда уже кого надо подмаслил, чтобы ребенку прекратили страдания? Одним уколом… И ведь никто бы ничего не узнал. Все было готово! Все! А мне… мне, если что-то и просочилось бы… все равно терять было уже нечего. Все профукал задолго до. (Пауза.) Но что-то помешало… (Берет со стола шприцы.)
Митя. Почему обязательно «что-то»?
Роман. Тогда, если не «что», то – «кто»?
Митя. Кхе.
Роман. Хватит меня лечить!
Митя. Куда же деваться? Заболевание атипичное.
Роман. Что ты хочешь сказать?
Митя. Я молчу.
Роман (раздумывает). Что-о? (Наклоняется к Мите.) Но как?
Митя. Необъяснимое всегда рядом. Только замечаем мы это с годами все реже и реже. Чем больше затухаем в страстях, тем приземленнее все видим. Потому и стареем.
Роман. Опять ты про возраст…
Митя. Биологическая неизбежность!
Роман. Умеешь же наступать на больное место!..
Митя. Ребенок молод кожей, потому что страсть и бродящие крови постоянно обновляют его… И только тот, кто бежит по краю оголенного нерва, видит незаметное для остальных. И успевает больше, хотя и живет меньше…
Роман. Ха! Много ли вот – ты успел? Скажи-ка мне?
Митя. В кабинете врача вопросы задает лечащий. То есть – я. Почему вот я никогда не буду лечить поэтов и философов?
Роман. Мне какое дело? Я не поэт. И не философ. В Мозамбик не стремлюсь.
Митя. Может, от тебя было бы больше проку, если бы стремился? Или хотя бы мечтал, как Нюня.
Роман. Я всю жизнь только тем и занимался, что удобрял бесплодную почву. А результат? смысл? итог? (Вертит шприцы.) Полузабвение и ненужность.
Митя. Интерлюдия.
Начав писать свое творенье,
Поэт выходит из забвенья
И твердо к истине идет.
А как его душа поет,
Когда тот стих и прост, и легок!
Плохих поэтов нынче много,
А настоящих – единицы.
Они не здесь, а за границей
Реальности. Их разум спрятан
И светской грязью не заляпан.
Они живут в своих мечтах,
Им не знакомы злость и страх.
И не подвержены гордыне,
Когда они творят. Поныне
Мы помним всех их имена,
Ведь сила слова им дана
Не зря. Для нас она чужда.
Нам дан лишь дар – всегда
Стихам великих поражаться.
[Олег Кондрашов]
Роман. Глупость несусветная. Нервы мои затуплялись год от года! Какая тут оголенность?.. (Пауза.) Решаешься покончить, то раз и навсегда – ударной дозой…
Митя. После санчасти ты себя только рвал. Тебе казалось, что становился жестче. Неужели… ты и впрямь согласился бы… под безвозвратную иглу – собственного внука?
Роман (цинично). Внука? Ха! Внука! «Деда, пойдем гулей смотреть, деда, пойдем выробушков стрелять!» Тьфу!
Митя. Ну-ну! Ты ведь его и впрямь иначе как «этот» никогда и не называл.
Роман (растерянно). Называл бы по-другому, не будь он просто «этот»!
Митя. Странно. Тебя даже имя вещи не трогает. Казалось бы, назови что-то верно – и само назначение, самая природа изменятся, преобразятся. Как преобразятся отношения человеческие… которые подобны разговору с вековым деревом. «Здравствуй, дуб-богатырь!» Единственно крона шумит в ответ… И то лишь потому, что ветер-бесшабашник разгулялся…
Роман. Не пускай тут мне туман! Каждый в жизни получает то, что заслуживает!
Митя. Совершенно верно! И ты – не исключение. Причем в первую очередь!
Роман всматривается в черты спящей дочери.
Митя. Знаешь… это ведь не «шлюха второсортная» и не «тварюга подворотная», как ты ее кличешь… Это – твоя дочь. Галя! Любимая моя и единственная!
Роман. Дочь… Да хоть мать!
Митя достает третий шприц и подает его Роману.
Митя. Будь принципиален до конца. Всех сразу. Себя не обидь напоследок.
Роман (выхватывая шприц). Будь покоен – не обижу.
Митя. Стоило прожить пятьдесят лет, узнать дедовщину, вернуться, потратить восемь лет и тысячи тысяч на совершенно ненужную любовницу, вытащить из низов… чтобы потом услышать, что ты и гвоздя не вбил в ее доме… Повторять то же самое Нюне. Заглушая обиду. Готовя шприцы. (Пауза.) Пока картинка не названа иконой – она просто картинка и не мироточит! Пока слоноподобное чудище с руками не названо Ганешей – оно не улыбается и не сердится. Но назови икону иконой, а Ганешу Ганешей – и весь мир перевернется. Он обретет красочные цвета. От одного только правильного имени! От единого слова! Что ты сейчас совершишь? Правый суд? Эх, Роман, Роман, Роман… (Пауза.) Эх… (Гладит лоб Галочки, расправляет ее волосы, целует глаза). А я бы любил твою дочь. Если бы встретились. Под тем южным каштаном… Она ведь на юг не подружек развлекать стремилась. За принцем уезжала… Вернулась – с кем вернулась…
Роман (глухо смеется). Ты о чем? Тебе бы было, как и мне, пятьдесят!
Митя, в противовес глухому смеху Романа, разражается веселым колокольчиковым хохотом.
Митя. Нет. Это тебе – пятьдесят. Мне восемнадцать. И скоро стукнет… двенадцать… Я-то – смог бы встретиться с ней! Смог бы! Улавливаешь? (Молчание.) Ты никогда не думал, почему города и горы, уходя в дебри своих лет, притягивают к себе день ото дня сильнее и сильнее, а человек, напротив, становится отталкивающим физически?
Роман. Не напоминай мне, какой я сейчас…
Митя. Важно не это, а мечты наши! Смотри, как до сих пор мечтаешь ты, чтобы тебя хоть кто-то понял. Стал бы ты возвращаться ко мне? А как мечтала твоя дочь… как мечтает Нюня – о несбыточной свободе, не только ему не нужной, но и противопоказанной! Он будет до конца дней мечтать о сказочной экспедиции в призрачный Мозамбик, будет мечтать погибнуть ради науки. Погибнуть – или вернуться героем! (Пауза.) Но что делают с нами наши мечты, если предать их? (Пытается вытолкнуть упирающегося Романа из комнаты.) Ну что же ты? Давай! Вперед! И пошустрее. Сократи ожидания моих объятий с любимой. Дозу ей – и посильнее! (Подает четвертый шприц.)
Роман опускается на колени перед табуреткой. Митя замахивается второй. Затемнение. Удар. В темноте уносят Галочку и вносят ванну.
Сцена седьмая
Нюня
Нюня. Интерлюдия.
Страшнее смерти только рвущийся презерватив;
будущему угрожает больше безопасный секс.
Смерть – это страшно, хотя, кто ее знает,
может, смерть – это вечный ланьет?
Ты шагаешь по улице и понимаешь, что орущие дети
не напоминают цветы [растущие рядом на клумбе]:
дети препарируют лягушек, дети смотрят черепашек-нинзя,
дети понимают неравенство тех, у кого они есть, и тех, у кого их нет,
дети расчленяют твои мысли, и мысли не могут от них убежать,
дети не любят тебя, дети никогда не играют с тобой,
но грозят вторгнуться в твою жизнь, потому что ты должен их содержать!
И каждый раз, когда ты занимаешься, они будут тебя не удерживать, а держать.
Дети вырастают в людей, попирают устои своей ногой.
Ты становишься ребенком – страхом – дерьмом – землей!
Они втопчут тебя в асфальт [вот так они станут тобой].
Здесь, впрочем, все начнется сначала.
[Сергей Пронин]
Сцена восьмая
Митя, Нюня
Митя и Нюня – в зале. Митя в военном костюме.
Митя. Р-равняйсь! Смир-рна! Вопрос краеугольной важности: какая она бывает – боль?
Нюня. Вам не понять моих страданий: я живу совершенно в ином мире. Мир как боль…
Митя. Отвечать по уставу, раззява! Правильный ответ: типы боли отличаются ситуационно… (Смотрит в листок, поправляется.) Ситуативно! Есть боль от смерти близких, есть боль от расставания с другом, с любимой…
Нюня. А что делать, если твоя боль – это когда не остается ничего, кроме клинка, который ты готов всадить и себе, и своей любимой? (В сторону.) Как я хочу уехать в Мозамбик… к опасностям…
Митя. Суицидарий несчастный. Ты и нож-то в руках не умеешь правильно держать!
Нюня. Если мне не предначертано умереть в этой безумной затее, то и комары не меня кусать будут, и пули полетят не в мою сторону. Тогда вернусь. Вернусь с лаврами, почестями! Выживший Ливингстон! Джеймс Кук!
Митя. Отставить разговоры! А если еще познаешь боль расставания со страной…
Нюня. …которую, может, к счастью, не увижу больше никогда! (Пауза.) Есть еще боль проклятия и провала, есть боль – непостижимая боль Божьей кары…
Митя. Весьма полезно. И сквозь строй нагишом, и табуреткой по голове – все нужно. Чтобы на ус наматывали, щенки! Чтобы подохнуть, Мозамбик тебе не нужен. Давай я тебе так башку снесу? Колыбахой? Быстро, бесплатно, эффективно. (Пауза.) Тебе должно быть стыдно, что в свои годы ты до сих пор думаешь о бессмысленности. Да, все бессмысленно. Но разве не это безумие манит?
Нюня. Я боюсь физической боли. (Пауза.) Боюсь… Но я хочу в Африку… Там малярия, болота, войны. Я не буду ответственен за свою жизнь. Там долго не живут…
Митя. Пряжкой по лицу? И ты бы нюни распустил? Что с тебя взять: Нюня – ты и есть Нюня. (Смотрит в глаза Нюне.) Мордой в лужу не желаешь?
Нюня (осеняет). Вода… вода…
Нюня и Митя. Интерлюдия.
никогда не говори этого вслух
лучше напиши
зашифруй за семью печатями
тайнописи и иносказаний
будет шанс
что когда-нибудь
последний читатель на земле
спрятавшись в пыльном подвале
при свете одинокой свечи
оторвется от твоей книги
и произнесет в окружающую темноту
я был прав
а в следующее мгновение
погасит огонь
услышав звериный рык
и звон разбиваемого стекла наверху
[Артем Филатоф]
Затемнение. Удар табуретки о табуретку. Рев льва. Звон разбиваемого стекла.
Сцена девятая
Нюня, Роман
Нюня возвращается с коляской, из которой торчат ручки и ножки ребенка.
Нюня. Фингалы под глазами, выбитые зубы, шрамы – да, наверное, лучше бы все это было. Верный признак, что молодость прошла бурно. Страстно. С пользой. Исключительно ли для себя, или же для других – уж точно не стал бы спрашивать с каждого фонарного столба, почему я сейчас прячусь в сортире от всего света, почему сижу на затхлой кухне. (Пауза.) Состояться – или не состояться? Что это такое? Родить и вырастить ребенка? (Смотрит многозначительно на коляску.) Изобрести новый лак для ногтей? Переплыть нагишом Берингов пролив? Прочь. Прочь от этих рассуждений. Просто кто-то до своей цели доходит, а кто-то – нет. Одним кажется, что они попали в яблочко, а другим всегда мало – чего бы ни добились. Те, которые приходят к мечте, либо лишь себя обманывают, либо остановились на планке достигнутого. Но неужели – это про меня? Хотя… во всех случаях – все несчастны. Достиг ли ты своей мечты – не достиг ли. Если достиг – ты несчастен, ибо больше не к чему стремиться, не достиг – несчастен в своей нереализованности. Да и вообще… всякий со стороны, глядя на другого, с удовольствием подумает, что этот другой никуда не пришел. Только топчется на месте. (Нюня показывает наверх.) Там – уже многие. И сколькие еще будут. (Снова двусмысленный взгляд на коляску.) И не попрешь против жизни. Она будет такова, какова есть. Все – в законах бесконечного движения по заданным схемам… Но, черт возьми, как же так получилось, что – я? Нет… все должно иметь свое объяснение… (Спотыкается о ванну. Сажает в нее ребенка.) Все должно иметь свой выход и свое разрешение. Все должно вести только к свободе. (В надсаде.) Мне никогда не уехать в Мозамбик! Мне никогда не совершить подвига во имя науки! Мне не скрыть своего желания уйти! Мне никогда не убежать от себя! Поэтому все должно решиться только здесь! И сейчас! (Ребенку.) Ты должен быть свободен от меня. Я – от тебя.
Начинает медленно раздевать ребенка. Затемнение в его сторону. Появляется Роман на краю сцены. Шприцы в руке. Один, по размышлении, прячет в карман.
Роман. Сейчас – или никогда. Пока оба тут – и пока тишина.
Распахивает дверь ванной настежь. Все видят, как Нюня, подняв табуретку, замахивается ею на ребенка, но Роман, отшвыривая шприцы, бросается к Нюне.
Роман. ТВОЮ МАТЬ!
Табуретка летит в сторону. Ребенок начинает кричать. Грохот.
Сцена десятая
Галочка, Митя, Нюня, Роман
На крики прибегает Галочка. Митя проходит через зал на сцену. Он – в образе херувима с шестью крыльями, перепоясан веревкой, а на поясе – ключи. Высвечивается пространство за ширмой-дверью – очень низкая и узкая дверь, в которую пройти можно лишь согнувшись. Когда свет выхватывает сцену, ребенок с распластанными руками лежит позади ванны. Он подергивает дебелыми руками и ногами – тело закрыто простыней. Нюня стоит на коленях около ванны. Над ним возвышается Роман. Митя подходит к ребенку, пеленает и собирается его уносить.
Галочка. Даже поспать не дадите, сволочи! (Осматривается. Вскрикивает.) Нюня!
Нюня (словно очнувшись). А? (Молчит.) Я ребенка хотел… постирать… ой… искупать!
Роман. Табуреткой? (Галочке.) Еще о-го-го какие чертяки в тихом омуточке водятся! Книжки почитывал – а думал, как табуретку уравнять с презервативом! Рвущимся. Что страшнее смерти.
Галочка. Какой смерти?
Роман. Ну что – сразу в тюрьму? За покушение? Там тебе уже не колыбаха – там петушиный угол! Мозамбик не столь отдаленный!.. (Роман замечает Митю.) Ты это брось. Слышишь? (Показывает на ширму-дверь.) Тебе туда…
Митя. Конечно туда!
Роман. Уходи! (Спохватывается.) Ребенка положи на место!
Митя молчаливо улыбается. Роман пытается протестовать и даже ухватить Митю, но руки Романа словно проскальзывают сквозь собеседника. Нюня и Галочка застывают на заднем плане в позах стоп-кадра. Галочка удерживает Нюню под локоть и осматривает ушибы.
Роман (уже с меньшим протестом). Может, оно и лучше. В твоих краях есть только самые сладкие грезы. Там не будет ни стрелялок, ни глупого отца, ни несостоявшегося деда. Не будет визитов к психиатру-имперсоналу, там не будет издевательств. Там не будет риска спиться. Там не будет цирроза печени. Он будет играть в небесный водный пистолет, блаженно смеяться, поливая степенных и опешивших ангелов… под благосклонную улыбку бородатого деда… улыбку – такую же простую и бесхитростную…
Галочка и Нюня оживают. Митя останавливается на полпути и смотрит на сцену. Все внимание – к Нюне. Акустическая доминанта спектакля.
Роман, Галочка, под конец – Митя. Интерлюдия (на три голоса).
приходит время платить долги
и Господь нажимает на твое сердце
словно на большую красную кнопку
(а ты как думал?
наказание твое – в тебе самом)
и тут же
тысячи невидимых лезвий
холодными ростками
пронизают тебя изнутри
и выходят сквозь поры
первая мысль – пойти на площадь
или в метро
и пусть кровь крик паника
разорванные сердца и легкие
упоение местью
но вместо этого ты бредешь в ванную
(незримые клинки полосуют обои
крошат дверные косяки)
запираешься
и не включив свет
долго-долго трешь кулаками закрытые глаза
пока на черной сетчатке
на этой проекции внутренней пустоты
не проступают очертания иных миров
хрустальных галактик
и ангельских планет
там – ты знаешь точно – у людей вместо сердец
полные ароматной влаги шелковые бутоны
и сквозь кожу прорастают не мечи но розы
а если Господь хочет кого-то призвать к ответу
то Он просто берет его за руку
и молча ведет в метро
или на площадь
(впрочем
иногда приговаривая по дороге
наказание ты Мое
наказание ты Мое)
[Артем Филатоф]
На последних строках Митя направляется к ширме-двери, звеня ключами. Как только заканчивается текст, Роман резко отстраняет Галочку, а Нюню окунает головой в ванну. Тот резко отдергивает голову и шокированно отфыркивается от воды. Остается на коленях перед емкостью и бесцельно смотрит на воду. Галочка кричит. Выхватывает шприц, бросается на Романа. Роман перехватывает и ее движение. Затемнение.
Сцена одиннадцатая
Галочка, Митя, Нюня, Роман
Резкий свет из-за ширмы-двери. Роман направляется к ней, но льющийся свет преграждает ему путь: он не в состоянии преодолеть барьер. Нюня и Галочка на заднем плане в замедленном темпе разворачивают сцену скандала у ванны, постепенно приводя свое расположение к тому, которое требуется в начале следующей сцены.
Митя. Мне к вам – можно. А тебе сюда – нет. Пока, во всяком случае. (Щелкает ключами в дверном засове.) Всегда есть предел.
Роман. Может, кому-то и не дозволено, а кто-то просто и спрашивать не будет! (Делает шаг.)
Митя (с предупредительным жестом, держа руку на двери). И самые яркие краски выцветают, если их старательно выводить… А ты от меня отмахивался долго – теперь, наконец, получилось…
Роман. Дай хотя бы обнять тебя на прощание!..
Митя виновато улыбается. Прижимает к себе ребенка.
Митя. Зачем же было гнать? Чтобы ждать возвращения и объятий? Зачем доставлять боль? Чтобы лицемерно утешать, щекоча свои нервы? Зачем же унижать? Чтобы снисходительно погладить по головушке? (Прижимает ребенка сильнее.) Наша ниточка памяти – вот она.
Роман. Я все равно бы не осмелился ему… ни за что!
Митя. Ну мало ли что ты говоришь… Главное – чтобы искренне с самим собой! Не все это нынче ценят. Все боятся ясных слов. Вместо простого: «Ты мне нравишься», «Я люблю тебя», «Мне интересно с тобою» – льют самоодурманивающую ересь…
Роман (перебивая). Не увидимся никогда?
Митя (улыбаясь). Скоро!
Роман (вздрагивая). Как бы ни погана была судьба – что, уже к могиле готовиться?
Митя. К ней надо готовиться каждый миг. Ты потому и привязан к миру, что не живешь так, будто умрешь завтра.
Митя и Роман. Интерлюдия (на два голоса).
через тысячу лет
мы встретимся с тобой
на большой-пребольшой пресс-конференции
там не будут задавать вопросов
только плакать и обниматься
плакать и обниматься
и только мы не будем ни с кем обниматься
и даже плакать
не будем
а потом я выйду
к самой высокой трибуне
в самом центре зала
и в совершенной тишине
последнего дня
скажу прости
только чтобы понять
что и этого мало
[Артем Филатоф]
Митя поправляет ребенка на руках и, наклонившись в проеме, растворяется в свете. Дверь медленно закрывается. Затемнение.
Сцена двенадцатая
Галочка, Нюня, Роман
Дверь-ширма полностью затемнена и задрапирована. Никто не видит, но только может догадаться, куда ушли двое. Сцена – в бытовом оформлении: нищета и необустроенность подчеркиваются расположением немногочисленных вещей. Роман смотрит в зал, куда-то вдаль. Галочка, растрепанная, с размазанным по лицу макияжем, в неудобной позе сидит около рампы. Она пристально уставилась на собственные кривоватые колени, неуклюже торчащие из-под дешевой и потасканной юбки. Нюня – на коленях около ванночки. Он растрепан, волосы вымочены. Смотрит на воду. Недалеко от Нюни стоит табуретка, закрытая измятой и замызганной простыней, которой был укутан ребенок и которая разметана как можно шире по сцене. На самом краю простыни – все, что осталось от ребенка: игровая приставка. В глубине сцены, на расстоянии вытянутой руки от Нюни,– еще одна табуретка.
Роман (переводя взгляд на Галочку, ворчит). Ну? Что расселась? Пожарь яичницу, что ли? (Пауза. Вздох. Обреченно.) И налей водки… (Склоняет голову.)
Роман, не в силах больше терпеть, закрывает занавес. Галочка вздыхает и уходит. За сценой – грохот сковородки, разбитое яйцо, шипение в масле, звон графина, наливаемая жидкость. Свет за занавесом выхватывает силуэт Нюни. Тот приподнимает голову. Роман спускается в зал. В течение монолога проходит к противоположному концу и на последних словах выходит.
Роман. Интерлюдия.
свет прирожденный мой
рожденный изможденный
убитый свет заточкой топора
свинцом изъеденный
пространством искривленный
в смоковнице непробужденно
витает пыль умру позавчера
и танец мой замрет на полужесте
кружат века в кондовый гроб
возможно все что в жизни я не смог
там воплощу без лишней спеси
нам к чаю бьют часы несясь аллюром
уж вечер я ль умру прошедшим утром
земля как яд во всем кадастре
полынь-отрава
желчь и мурава
бесстыдная шалава
горечь до утра
скажи кузнец и жизни моей мастер
я ж умер
умер скажешь ты
ты умер завтра
[Алексей Чернореченский]
На последних словах Нюня со скрежетом подтаскивает к себе вторую табуретку, кладет голову на ту, что покрыта простыней, а вторую за ножку поднимает над собой. Замирает. Резкое затемнение за занавесом. Полная тишина. Удар.
— — — — -ЗАНАВЕС- — — — —
20 December 2010. — Moscow (Russia)