Вам захотелось показаться круче прочих – и на вечеринку вы приехали на авто. Все тряслись в метро – а вам потребовался лишний килограмм пробкового продукта. Взамен вы можете залихватски припарковать машинку. Не факт, конечно, что кто-то, оценив жест, мечтательно по вас вздохнёт… Вы здороваетесь с компанией, а в следующий момент чувствуете себя кретином. Гости бубнят что-то, по вашему мнению, несуразное, бредовое и – смеются, надрывая уплотнённые салатиком животы. Вы переводите глаза с одного на другого, присутствующие тоже ловят ваш ошарашенный взгляд – и начинают хохотать ещё сильнее. Смеются не то чтобы над вами, но разбираться поздно: вы уже чувствуете себя вдвойне болваном…
Лучше бы вы поехали, как все нормальные люди, на метро и не потеряли нить контекста. Лучше бы вы знали, какой сформировался код в те полтора-два часа, на которые вы опоздали. Будь проклята крутая тачка, будь прокляты забитые дороги, будь прокляты фикстули: веселье насмарку. Кости тузикам розданы. А поздно приходящим – необходимость сначала втыкать (в) тот ключ, который и восстановит комфорт. Потому частенько опоздавшие ретируются достаточно быстро – и по-английски.
Примерно как ретируется зритель от современного искусства – глуповато погыкивая, крутя пальцем у виска, почёсывая лысинку или закручивая завиток блондинистого локона.
Втыкать в изыски художества гораздо сложнее, чем разобраться с небольшим коммуникативным провалом вечеринки – больше психологического свойства. Да и современное искусство ведёт себя далеко не как дружеская компания, которая, вдосталь нарж(жр?)авшись, после первой штрафной, скорее всего, поведает, что же породило локальную шутку (внутреннюю сопричастность).
А вот художник, в отличие от друзей, не любит делиться своим кодом и включать в свой контекст. Он ревностно оберегает сам себя, грабя свою же собственную казну, хотя и не догадывается об этом. Как и наши нувориши, он вполне искренне убеждён, что бедность – таки порок: не догнал – твои трудности.
И откуда только потом берутся стенания о непризнанности гения? А оттуда, что художник считает зрителя тупым быдлом, а зритель художника – снобом. Вот и поговорили о дружбе.
И всего-то делов – в пресловутой сопричастности.
Не всякому даден талант пару рыбок и хлебцев – да на тысячи голодных ртов. Но почему мало кто понимает и суть метафорического иносказания об Иисусовом таланте? Он прежде всего делился – знаниями, умениями и прозрениями. А они-то и обладают фантастическими свойствами тем больше множиться, чем ты их больше отдаёшь. Чем большее количество людей мы включаем в круг нашего контекста, тем он шире и понятнее, тем он продуктивнее, а код – тем устойчивее к помехам и искажению при
передаче.
Ограниченность употребления кода нивелирует и самый его смысл. (Зачем мне всю жизнь помнить шифр, если в подъезд я вхожу в первый и последний раз в жизни?)
Солидный культурный код (ср. алфавиты) – система продуктивная. (Хотя, разумеется, есть и утрированный вариант этой самой плодотворности, когда, например, классическая гармония в популярной музыке тиражируется до опошляющего безобразия.) Хороший код способен к самовоспроизводству и значительному переосмыслению смежных контекстов через свою призму.
Если код – это нечто внутреннее, нужное для дешифровки, то контекст следует воспринимать как внешнюю макросистему по отношению к функционированию произведения.
Из смешивания понятий возникает логический перекос-ловушка, куда угодяют те, кто не особенно ориентируется в собственных же принципах.
Раскрытие кода (жертвование сакральной загадкой ради её толкования) не есть то же самое, что раскрытие собственной кухни и разбазаривание секретов, как скучный сырец превращается в нетленку.
Включение в контекст и предоставление кода доступа есть заинтересованность самого художника. Если, конечно, он желает повысить не только внешнее влияние собственного кода, но и культуру собственного же восприятия.
Расширение границ культурного и духовного возможно только через обоюдный процесс обогащения создателя и потребителя (ср. с обратной связью об услуге или продукте).
Чем с более лёгким сердцем художник позволяет детищу обрастать новыми смыслами (зачастую не задумывавшимися автором, как это и произошло с «Трёхгрошовой оперой» Бертольта Брехта), тем легче произведение включается в широкий контекст (выходит на макроуровень) культуры. Чем же меньше дополнительных кодов окружает произведение, тем беднее его функционирование и тем ниже его ценность.
Интровертивность художника, конечно, бывала и скандально-показной, но, увы, то была лишь краткая роман тическая эпоха начала XIX века. «Буйства» современного арт-мира что-то как-то больше напоминают пьяную бытовуху: за всем этим не стоит ни идеи, ни допуска к пониманию создаваемого (если что-то вообще создаётся).
Кто замыкается на самолюбовании, подписывает себе приговор собственными руками. Ведь современный мир всепоглощающей информации не будет искать код для включения новых элементов в контекст.
Матричность мышления культуры Третьего тысячелетия и достаточная уже её насыщенность элементами вполне может позволить себе отсеивать лишнее через игнорирование нераскодированного.
19 December 2010. — Moscow (Russia)