Безличмон #1. Все хорошо, прекрасная маркиза
Все прекрасно под сиянием лунным, несказанно прекрасно. Мы строим новое, за калашным рядом влезаем в новый калашный ряд. И хрюкаем. Ликует Петербург, восторженно синий цвет противопоставляя красному, а в Москве отгремел ошеломительный парад. В Сочах на наши с тобою миллиарды будут стройки, там все снесут к чертям. До основанья. А затем. Затем – новый мир отгрохают. Там цифры будут ого-го, там после тройки нулей двенадцать пририсуется еще в отчет: освоено. То будет стройка века. И только в забытом Богом Болотникове, дожевывая от платочка край, какая-нибудь баба Катя старая оплачет развалившийся сарай, пытаясь его тщетно подпереть суком, что половину дня тащила от дальнего пригорка волоком.
Нет, что-то здесь не то, в моей стране с изрезанными венами загаженных сибирских рек. И, вглядываясь в продуршлаченные лица вокзалов, я знаю, что беда уж где-то рядом, не через век, не через половину века, а живущий ныне бросится под колеса поезда, что по рельсам точится, напоминая звук ножа; палач, стуча, ворча, шурша, вороша, тебя, моя страна, разрежет, не пропев даже шопеновский марш хоть фальцетом. Но ты промолчишь, как всегда. Как и народы твои в Болотникове далеком, что опять стенка на стенку пойдут, вереща, что приезжим не место в тебе. Что ты за страна, где мордовкой быть лучше, чем негром? Что за сравненье – вот он, верх твоего одуренья… Вот им, извращенцам, тут как тут – самая сладость скинхедить: на рынке таджика избить – державный заскок по спасенью страны, ее же корежа, мороча, стоя, сидя и лежа.
И опять бесчинствуют салоны провинциальные, полные каких-то странных апатий и невзрачных симпатий, традиций и амбиций: про тачанку геройскую вспоминают в Ростове, в Нижнем Тагиле – об атоме, о фонарях и женатых мужиках – в Саратове, а Оренбург опять свои пуховые платочки вяжет. А Болотниково костями ложится, доедая с черствою булкой последнюю крысу и хороня ребристых коров рядом с синюшным пастухом, спившимся бытовым растворителем. Ввысь, ввысь, ввысь душа его мчится – нету там крыс, там только монады бестелесные, что страну оплакивают мою болезную. Все бесполезно.
Министерские зашкаливающие цифири мне словно пир среди чумы. Готовьте факелы на похороны моей страны. И завывальщиц пригласите. Оплатите. Гнилье отодвинув в глубь тайги, сильные дядьки в Ханты-Мансийске будут обсуждать нефть, новые тачки, швейцарские часики и сапфиры. А Чита и Хабаровск все так же зимянкой соединены по-российски. Архангельск в снегу, Псков и Новгород в воспоминанье о вечей великой эпохе, Екатеринбург в содроганье от предсмертных агоний расстрелянного Алеши, Астрахань в рыбе гнилой, Камчатки и Сахалина призывы о том, чтоб не забыли зимой.
И ты тут, Болотниково! О ты деревне российской реквием набатный в противу веселью сусальному. Заповедник моей цивилизации, ты – под уничтоженья пилой.
И все мы – вместе с тобой.
Безличмон #2. Пролегомены к скитаньям
Давай сыграем в игру на раздевание?
Давай кто больше обнажится своими глупостями под маской правды да правдой под маской шутки? Давай ты воскинешь крестное знамение плавно, по-старообрядчески, двумя перстами,– и прикликнет из далеких заволжских лесов семнадцатый век, укутанный сельскими кладбищами в длиннополую рясу?
Давай ты обставишь все запросто, без притворных намеков,– все словно для чая, но с уютом свечи восковой? Давай на Пятницкой снова сойдем из призрачной конки – пусть все мчится и дальше помехой эфирной в сбитой разверстке по кривым переулкам, менявшим названья, словно перчатки?
Давай я тебе покажу, где над Стрелкой сливаются реки, кроша приостровные линии умытостью дивного первого века? Давай я тебя утащу в бельведер ярославский, к тебе припадая, давай я и сам превращусь в бельведерчик, забытый на сумрачном скосе?
Краны торчат, из земли поднимая десятки забытых пергаментов и партитур для знаменных распевов. Я тебе пропою своим голосом хриплым – словно флейтой разбитой воспрянуть хочу над мечтаемым пультом в рамповом свете с двухметровым кашне в дирижерском фраке субботнем.
Ты позволишь – я выпрямлюсь в рост темиркановский? Ты позволишь взмахнуть – словно палочкой, гибко кидая поток вереничный, словно эхом в метро, словно чернотоннельным пригудом? До-ми-фа, си-соль-фис. Ты позволишь мне так сочинять, чтоб всегда был намек зазеркальный?
И давай в нагишаньи с тобой мы отчертим Уральские горы, обнимая их нежно, им перья, словно Икару, рождая? Будут крылья для нашего края, и им воспарить предстоит, унося и признанья, и чертополох нагишанья.
Для тебя мы отменим все станции нашей подземки – только станции-призраки будут в почете: и сонный вагон, подморгнув полуночно-устало, нас оставит на темной платформе средь сводов гигантских без всякой отделки…
Безличмон #3. Время, назад!
Крутануть бы штурвал на сто восемьдесят – да метнуться к линии перемены дат!
Крутануть бы – да изменить к чертям планы… только бы попасть на тот концерт. Сидеть рядом с тобой в полной задумчивости… или вообще ни о чем не думать, а лишь вдыхать ладан твоих мыслей, которыми ты делишься без всяких слов: просто со-участием, со-бытиéм, со-присутствием …
А потом, меся соль, смешанную с асфальтом и блестками реклам, брести по вечернему городу, еще не до конца осознавая, что происходит; пробуждаться вместе с гулом мегаполиса от зимней спячки, пробуждать тебя – пробуждать себя… Съежиться чуть-чуть в куртке и, сквозь вуаль кружащихся хлопьев последнего апрельского снега, играющего на арфе неоновых фонарей, уловить твою улыбку…
Броситься в объятия очередному сумасшедшему лету и грозам, манящим на набережные, где уже вот-вот засмеются потоки освежающего нектара… Утащить тебя на эти грозовые набережные – да тихо курлыкать о безумных, абстрактных и малопонятных вещах…
Только где вот крутануть тот штурвал…
Безличмон #4. Монолог с Дойчебанковской обзорки, девятый этаж…
Ну что ж? опять в метро? пять лет спустя – опять на том же месте? опять в отрыжке привагонной стоять лицом к лицу у края – на квадратах? в завихрении потоков, стремящихся из черного туннеля за огнями?
Теперь уж улыбки бесшумны, безбольны, подобно прокрученным лентам возвращаются кадры – с помехами древнего и бессловесного фильма, что вспышками молний на камере чертят.
Не репризой ли слов давнотечных теперь твои глаза мерцают, просительно веря, что можно вглядеться и что в зеркале дважды возможно те же черты лицезреть, будто Времени нет во Вселенной?
А Москва покорялась твоей красоте запредельной, кидая к ногам поклоненье прохожих,- теперь уже пусто в ягдташе, и нечем покрыть даже хирых шестерок колоду.
Влюбленность взмывала до неба твоею погоней за формой, как нарциссизм у пруда,- а скажи, что в итоге? Уходит и детство, и юность… Приходит миг – и первый баланс промежуточно каждый подводит: не жаждешь больше кукол-манекенов новомодных. За формою отныне ищешь смысл и глубину, тождественность и верность, нежность и открытость, но вовсе не сусальность тела.
Позволь же теперь улыбнусь, тебя до вагона словно танцуя: я и рукой помашу – с моим пожеланьем назавтра: у края на плитах квадратных к себе лицезреть приближенье!
Безличмон #5. На пути к Дню единения
Мясоедовская: хотим свою собственную! Благо – повод есть! Только будет у нас она «Мисо-едовская». Ибо мисо потребляют чаще гамбургеров; а что вы хотите – дань моде! Давайте, что ли, Сретенку? Или Покровку? Где там у нас поболе псевдояпонских забегаловок? Не то, что арзамасский итальянско-японский «Соренто», чьи хозяева даже не удосужились убедиться, что и тупой Ворд тут же на «Сорренто» исправляет. Автоматом.
Суси – суши. Домо оригато годзай мас! Иэ-э-эх! Деревня ты череповецкая! Приморозит тебя Питер своим ледяным дыханием, всю деревню вытравит напрочь, нашпигует городскими левушками, стерегущими покой на мостах и набережных. Войдет в тебя по самые гланды, погладит-поласкает. И сам побоишься уйти от возлюбленного.
Тыцк-тыцк – васаби, кардамон, имбирь, улун. Двадцать раз заваривайте. Как в Советском Союзе: в понедельник свежий – пить до пятницы. Видать, Муромские пятиэтажки с хрущевками, текущими черным туалетным салом, подействовали на тех, кто кричал: жонюсь! схожу замуж! Эх! Жонюсь… Схожу…
Ну зачем уж так резко? Хотя! Не все же встают под музыку Вивальди, не все ложатся под сладкий клавесин, не все своих Эвридик провожают в лапы толстозадым Харонам, ревниво обплескивающим твою талию в пропитанном хлоркой аквапарке.
В центре зала… в центре зала. К тебе – с цветами. А к тебе – без цветов. К тебе – с цветами. А к тебе – без цветов. К тебе – с цветами. А к тебе – без цветов. Так просто. По дождливому городу. Расклеивая объявления. Считая монеты. Менять все – так переворачивать страницу, не возвращаясь. Реформируя. Как первое спряжение, где «э – jэ – о»: «пишэш», «пишэт», «пишэм», «пишэте»; «блещеш», «блещет», «блещем», «блещете»; «жжош», «жжот», «жжом», «жжоте». Как, впрочем, и второе, где «и – ы»: «бежыш», «бежыт», «бежым», «бежыте»; «сидиш», «сидит», «сидим», «сидите».
И неприличный глагол «ссать» – единственный во втором спряжении с узаконенным «ы»…
Безличмон #6. В одно касание
Посмотри на свою ладонь. На эти линии, которыми зарабатывают на хлеб цыганки. Представь, что это не твоя ладонь. Представь, что это не твое тело. Представь, что это не ты. Ты – где-то поблизости, но ты – это не ты. Погаси свет. Ляг. Расслабься. Ни о чем не думай…
Дотронись ладонью до самых интимных складок тела. Беги ладонью по всему – и по занавесу чеховского театра, что на оплывших боках, и по плоскому филипсовскому экрану тощей груди, и по дорическим колоннам до срока округлившихся ножек. Ласкай себя ладонью – словно ласкаешь кого-то любимого…
Отдерни руку в отвращении – неприятен сам-другой самому-тебе? Да-а… Неприятно ласкать себя неухоженного и непричесанного, булимийного или анорексийного. Ведь неприятно прикасаться к тому, что несовершенно. Всегда хочется упругости, гибкости, твердости. Только вот ищешь ты это в других. А не в себе.
На стороне-то искать проще: в пустоту проще предъявлять требования. Сложнее самому каждый вечер расправлять складки телесного и душевного жира, вспахивать оледеневшее поле целины: в мозгах и душе она страшнее, чем внешняя безответность кожи. Ибо это всегда – боль изменения.
Не надо лишних вопросов ни своему утомленному мозгу, ни тем более миру, которому нет дела до твоих вопросов. Мир будет существовать вне зависимости от того, какая концепция побеждает – номиналистская или реалистская. Можешь сказать, сколько на твоей голове волос? – Если сбреешь и пересчитаешь. Но только зачем?
И если ладонь, кусающая в темноте обжиренные бока или впалую грудь, не откроет вдруг – словно со стороны – что-то новое и внезапное, проблесковое, словно молния, остолбеняющее, словно покойник, восстающий среди кладбищенского тумана в полуночной мгле, то ты уже и сам труп: или потому, что уже все знаешь да поучаешь, словно сдвинутый фанатик, ежевечерне заполняющий бланк заявки на прием в просветленные, или потому, что уже просто слеп и нового ничего увидеть не в состоянии…
Безличмон #7. На последний танец…
Танец – он как желтый осенний лист. Отвечает шорохом на вопросы – и тихо умирает. Он приводит в порядок буйное лето и августовский листопад. Он подпевает городским вальсом на гитаре, валторне, кларнете… Выставляя роскошь, которую не достичь никогда.
Все шепчет тебе танцем… и тут-то прорывается труба. Минорно. Душно. Запакетированно… Очень в такт… Чему? Чарльстону? Степу? Твисту? Горстка менял продает себя на большой улице за чашку монет: только бы увидеть на булыжных мостовых свой… свой танец…
Но добрая ночь – вишневая, черешневая… она сама станцовывает через мглу по листве и обнимает твои плечи так, как их не сумел и не сумею обнять я. Потому что я – не танец. Я гимнастика. Я сухость. Я рык. В конце концов… вы уходите парными фигурами. Вы уходите пониманием… раз-два-три… раз-два-три…
Потому что танец – он хранит такт даже тогда, когда по-стравински семь как-то лихо сочетается с одним и тремя ударами. Потому что Стравинский умел. А мы уже – нет. Мы глухие и прямолинейные. Бьем в лоб. Деньгами и материальным.
Чем не буги-вуги, которыми заполонилась планета? И вовсе не потому, что танцуется естественно и легко, а потому – что модно. Снять со старой полки какой-то позадесятилетний мусор, стряхнуть пыль и вспомнить, как это было, когда мы еще и не народились…
Потому что у тебя есть танец. У тебя есть любовь. У тебя есть белогривый фрегат, на котором можно ежевечерне уноситься по вечернему озеру…
Приглядись внимательно – в танце все ли элементы тобой выполнены верно? Или где-то неосторожно поставленная стопа завтра заболит, заноет, заскулит, не заживая до конца дней?
Безличмон #8. Ваша свобода останется при вас…
Уже через три дня мы вряд ли вспомним друг о друге и вряд ли будем нужны друг другу. Хотя три дня – это я загнул. Да о чём говорить: и сейчас-то я мимолётность эту вспоминаю с блаженной улыбкой – «было». Да и то потому, что она натолкнула вот на какие мысли…
…Суть не в том, чем кончается романтическая блажь. Ибо кончаются они все одним и тем же – нового тут не придумать, как ни крути. Вылет ракеты из шахты – он и есть вылет ракеты.
Главное – какие останутся воспоминания о дороге к краю этой пропасти, этого обрыва. С которого так приятно сигануть под звон анафемийных колоколов, перешёптывания и косые взгляды…
При всей дыркости Каширы передать необычность вылазки словами – что танцевать чарльстон на воде: сень кладбища, заброшенного и унылого, с которого началась прогулка; бесплодные попытки найти харчевню; разочарование от несоответствия масштабности описанного в Сети с тем, что есть в действительности…
Но тянуло и манило сразу. Словно я знал: нечто – будет. Недосказанное, недорешённое… И будут мысли: «Нет, определённо – нет. Глупо и бессмысленно зацикливаться на ком-то или чём-то…»
Ведь столько будет ещё разных вечеров – гаснущих медленно и неохотно, обволакивающих наши скульптурные импровизации ночными сумерками. Из которых мы так же незаметно перекочуем в старость. А там… там, конечно, грустно, но такова судьба всех живых существ. Зато будет греть воспоминание, как мы топали через жаркий, маревный июль в траве по пояс…
Безличмон #9. Солнце закатное
Зачем ты передо мной потрясаешь тем, чего ты – достиг? Чем хочешь зацепить, поразить, умилить? Прошедшим временем – глагола и действия? А будущее – есть оно?
Как же жизнь до сих пор тебя не научила, что потрясать надо тем, что ты достигаешь – сейчас? Чего ты достигнешь – потом?
Да, ровно сейчас, вот в эту самую минуту, в эту самую секунду. Когда ты снова стоишь на изломе, на этой вечной излучине реки, где на стрежне никогда неизвестно, куда крутанёт твой баркас в следующую секунду,– и будут ли пересмешники разносить весть о кругах, сомкнувшихся над твоей головой?
Будут пересмешничать о твоих сомнениях и болях за то, что ты делаешь,– возможно, делаешь заново, перестраивая всё. И когда ты строил трамвайный парк, а получился свечной заводик – тебе должен быть непонятен вопрос, где же этот самый трамвайный парк. Ведь ты будешь показывать на построенный свечной заводик и отрешённо повторять – а вот он. В результате-то получилось – так.
Когда ты умеешь понять, что твои лавры прошлого – они прошлому и принадлежат, не тебе. Они увядают вместе с последней секундой, раздававшей их. Не так ли вянут лютики на следующее утро?
Ты что же – хочешь жить этим самым прошлым? Как мопассановская героиня, перебиравшая под старость свои «реликвии» в ларце? И говорить, что не плоха и не хороша жизнь, что она просто – жизнь?
Если за достижением больше ничего нет – не это ли тупиковая улочка твоего городка? Не это ли предел, за который ты не выберешься, как бы высоко ни прыгал, не это ли непреодолимый забор, как бы бойко ты на него ни кидался?
Ведь если ты бесконечно киваешь на своё сделанное (а почему ты не хочешь, чтобы другие оценили?), если ты восхищаешься днями прошедшей, отгремевшей, оттрезвонившей славы, не есть ли это простое признание: пик пройден – «и теперь только вниз босиком»?
А выше-то – ничего нет? Тогда какой смысл аплодировать спускающемуся с горы? Твоё солнце – уже закатное, такполучается.
Я тобой буду восхищаться только тогда, когда, пройдя одну гору, ты невзначай сам себе (именно сам себе!) бросишь «фи-и-что?» и – пойдёшь на гору ещё более высокую. Оставив толпы, от века никуда не сдвигающиеся со своих филистёрских мест, аплодировать в своё удовольствие.
Но не потому, что тебе так нужен исступлённый вой пассивных поклонников. А потому, что тебя страшит одна-единственная мысль:
«Не приведи Господь быть всему лучшему – только в прошлом!»
Безличмон #10. Моё время
Моё время – собирать камни, уклоняясь от злопучинных объятий;
моё время – врачевать и быть врачуемым;
моё время – ставить диагнозы и получать диагнозы, писать эпикризы и писать анамнезы, раздеваться по пояс и позволять равнодушным услышать чрез мембрану стук сердца моего;
моё время – возвращаться вместе с ветрами на круги своя, бродя по путям сердца моего, но молясь, что расплата не будет слишком суровой;
моё время – время войны, когда меня убивают, когда терзают стервятники несбыточную мечту мою;
моё время – не застывать, ибо и горы сдвигаются, если того попросят пророки;
моё время – оценивать монету души твоей по чистоте пробы металла твоего, по делам твоим, по дороге дальней со мною;
моё время – оценивать локоны твои и изгибы тела твоего, брошки и подвески на теле твоём, узнавая, во сколько ночей всё это можно испить до дна;
моё время – проходить мимо, подобно тому, как и солнце равнодушно встаёт над горизонтом и уходит за горизонт;
ибо кончилось моё время ошибок.
И наступает иное время ошибок.
Но уже совсем других.
Безличмон #11. Глоток вина
И засандалить вина из фляги – огромными глотками.
Зато оно как-то спокойнее делается, и вот уже словно цокают уверенные шаги, которые мы не продаём за бесценок. Мы их сами купим, готовые уступить: но вино… вина… вину… вином… о вине…
О вине – о моей вине. О твоей вине. Истина – она в вине. В чьей вине та истина – не стоит гадать. Мы так любим всех обвинять. И уж если обвинять, то чтобы со сносом крыш диких лужковок. Так по ним мы и скачем от пятиэтажки до другой – по окраинам, утопающим в свежем салате.
Поддержи меня. И ты поддержи меня. Испейте со мной этого терпкого вина из общей фляги. Из нашей фляги. Фляги общего ярма и потёмков.
А ты – ты рисуй, пока рисуется. Сметанка готова – она стоит не только на кухне. Сметанка – и ох уж эти мурлыкающие коты, которых так просто соблазнить деловито отведённым створом. За которым практицизм – и больше ничего.
Ох, братия… (Молитва под перезвон колоколов становится смелее.) Вино – оно помогает в холодные летние ночи и в тёплые зимние вечера, когда всё одиноче и одиноче.
Прыгать с устья на устье, с параллели на параллель. С ветки на ветку. С этой самой флягой, из которой я бы испил храбрости, чтобы срубить всё, что думаю, но останется лишь лёгкая насыпь кирпичных кладок, из которых я не выложу дельных узоров.
Я просто засандалю из фляги вина – огромными глотками.
Безличмон #12. Третий раз
Я знаю: ты не услышишь меня. Знаю: ты никогда не догадаешься об адресате – даже если когда-то моё журчание достигнет тебя. Твоих ушей. Глаз. Ума.
Но не сердца.
А если поймёшь – снова убежишь. Как убегали десятки до тебя. И не будет ничего нового под солнцем. Вернутся ветра мои на круги своя – и я выпью в одиночестве, и закушу слезою, и до утра буду обнимать воздух, согревая его твоим фантомом…
Я знаю: мы вряд ли увидимся в третий раз, а если и увидимся, то вряд ли я познаю то, что так хочется познать вместе с тобой.
Цена вместе проведённым минутам – мала, ещё меньше – цена надеждам, и совсем ничего не стоят – слова. Они – как заходящий на посадку самолёт: волнуют не дальше сиюминутности.
Хочется выстроить новый замок на песке, хочется бежать то вдоль ласковой кромки моря, то вдоль бушующих стылых рек. Северных. Где не видно дна, но только водовороты. Лишь бы – с тобой. Лишь бы – увидеться в третий раз.
Но этого не будет, как не будет ничего – за пределами сказанных слов и невзначай перехваченных взглядов.
Хочется поселиться снова в таком замке, хочется снова обжечься, снова страдать, снова маяться – лишь бы только было хоть какое-то подобие трепета шестнадцатилетнего. Лишь бы было хоть какое-то подобие открытия нового. Лишь бы было подобие твоей ответности.
Но этого не будет – как не повторится никогда ни твоё шестнадцатилетие, ни моё.
Потому что ты не услышишь моих слов.
И мы никогда не встретимся в третий раз.
Безличмон #13. Ящик Пандоры
Ну же. Смелее. Вскрой этот ящичек. Да не дрожи ты руками; ну да, именно так: “не дрожи руками”. Это шажок вправо – это же шажок влево по мокрому апрельскому снегу, который то ли сыпется, то ли льётся на тебя в продолжение февраля. Бог с ним. Не скользи ногами. Вскрывай. Это всего лишь ящик Пандоры.
Смотри, какая литая ковка на нём! какие статные греческие фигуры! огранка! финикийские буквы неведомых фраз и предупреждений! Да не трепещи ты душой – мало ли что и кто там предупреждал! Этот ящичек – не беды и не конец света; слава Богу… э-э-э… пардон, слава Зевсу-Юпитеру, мы этих концов света переживали… а сколько ещё будет! у-ух!
Ну что ты нервничаешь губами? Или говори – или открывай крышку. Не тот уже ящик Пандоры, давно не тот. Этот ящик – вопящее молчание. И даровано оно тебе не сейчас, а тебе – тогдашнему. Ну помнишь, два года назад? когда мы смотрели друг на друга? когда возлежали вместе? когда мечтали и планировали всё “на вечность”? когда мы расходились – в надежде, что будем в одиночку испивать вопящие вопли? или молчащее молчание?
А тут, чёрт подери… вопящее молчание. И – ничего более.
И почему не было вопящих воплей? Был только гул невнятной телефонности, свист неопрятной недоброшенности твоих потрёпанных шмоток на заднее сиденье, дыхание пробегавших электричек…
Дрожишь… Давай я обниму тебя. Как обнимал среди октябрьского колыхания в самой заповедной части Москвы. Обними меня – и прими всё, как есть. Даже через годы, пока потрёпанные шмотки где-то шныряли на чьём-то заднем сиденье, пока мы ждали этого ящичка в пробегавших электричках среди непонятной телефонности. Открой же его. Не выпускай меня из объятий.
Наверное, так именно и проходят высокомеречь и кривдовеличие…
Мы – выродки великих эпох. Мы – паразитируем на открытиях и прозрениях предков. Мы – ломаем построенное. Потом говорим об утратах так, как будто этот разговор равен самому строительству. Мы – сусально и лживо реставрируем всё под вспышки и блеск камер, гордясь собою… А делали это когда-то такие сильные и такие простые руки… В одиночку… Всего лишь при блике свечей. Как этот литой ящичек. Тысячелетия назад. В тёмной каморке хаотического Лабиринта.
Руки наши уже не те. Да они даже не решаются откинуть крышку…
Теперь же не выпускай меня из объятий. Я чувствую страх твоего хрупкого и магнетизирующего тела…
Чувствую обоюдную ненасытность.
Но сегодня я жду наш ящичек Пандоры. Пусть и такой же выродочный, как мы и наша эпоха.
Пусть там будет всего лишь вопящее молчание.
Но я его жду, чтобы разделить – с тобой.
Безличмон #14. I will sketch…
I will affectionately sketch your yellow jacket and your golden hair fluttering so harmoniously all over it.
I will sketch your half-naughty, half-condescending smile, implying you might already feel the gap between us, but simultaneously your trembling desire to neglect it.
I will sketch the roaring music pouring out of your earphones to my feet, your tam-tam drumming, enticing me to the games of primitive tribes with their abductions and invocations.
I will sketch your shining dimples. I would waste all the paper on earth just to sketch your intoxicating dimples.
Then there will come your incredulously melodious voice, your contaminating laughter… however hard it could be to sketch all these in words.
Ready to sell away my whole life just for one moment of admiring your posture! your gait! your stepping in! stepping out! your tempting legs! Let me fall into fetishism, let me just stroke each and every item now hiding all your forbidden lines and curves from me! Let me just breathe you in… inhale you entirely…
I will sketch your future which will start the very moment when you slip out of my sight.
I will sketch all your secret nightly hugs and kisses I will never be able to see, not mentioning to share.
I will sketch your subsequent fight for your future, not necessarily that of creeping high atop, but of at least staying afloat.
I will sketch your fading smile and hair, your folding skin, your dimming eyes, and stooping shoulders…
I will sketch the moment far, far, far away from here and now, the moment when our steps and eyes might cross again…
…But then, I will not be even able to think or to remember that years ago I had thus songfully been sketching… you…
Безличмон #15. Tramen subterferriviae sum…
Nova nomina inducare non cupio. Ea sponte veniunt, ut remaneant… autem, ut discedant. Inaniter quaestionem eam in aerem jacimus: quod posterius? quod nos in futuro di dabunt?
Superos quod quaerimus ultra? Superi in animis nostris vivunt, nos dominant, nobis consilium malum aut bonum dare possunt.
Res inexplicabilis subitaque nobis semper venit, ut meditemus, ut spectemus intra, ut futurum nostrum autem inspiciamus.
Nova nomina non inducabo; nova nomina non ad audiendum. Quia praeterita voracia erant, quia praeterita voracia sunt. Et e praeteritorum pectoris adhuc multi reversi erunt. Itaque exaudi! non induca nova nomina! exspecta!
Nova nomina se inducabunt sine inducaturum esse.
Quia scio me tramen subterferriviae esse: in obscuritatem ventum mecum ferre volo, sed leviter multos in statione linquo. Quia scio, in qua statione posterius omnes meos in concordia adunabo…
May 2008 — June 2012. — Moscow — Saint Petersburg (Russia)