Моноложжек #1. Занавес?
Все закончено.
Хотя, впрочем… не знаю. Но скорее “да – закончено”, чем “нет – не закончено”. Все, что было можно, я потерял. Хотя вру, Господи. Я просто не обрел то, что мог бы. Хм. Что? Разве интересует “что”? Вряд ли. Кто… Я не обрел, кого хотел бы. Кого мог бы.
И тут вру, Господи. Обретал. Будь осторожен с мечтами – они могут сбыться. Сбылась. В восемнадцать я интересовался только собой. В двадцать два замкнулся на обретенном. В двадцать пять обжегся и никого не подпускал. В двадцать восемь понял, что на все поезда билеты раскуплены. Куда ни сунься – от ворот поворот: ячейка занята.
Хм. Господи. Зачем же себе врать, что билеты раскуплены? Нет. Просто в двадцать восемь уже размениваться на пустозвонство не хочешь. И устанавливаешь непомерные планки. Попроще, попроще же! Ну? Хм…
Но мы и это уже проходили. Господи. Ты это уже давал. И результат… Иммунитет. Страх. Наблюдательный опыт за теми, кто женился и ныне кусает локти.
Но кхем. Найти равносхожих и подобных по интересам да характеру – как выиграть в лотерею. Или калиф на час – или один шанс из миллиона.
Да в мою сторону и не посмотрит теперь никто. Кому ты теперь нужен – кроме как в материальном аспекте? кроме как за то, что ты можешь дать? Тебя оценивают вопросом: а какие у мальчика перспективы? Что? В двадцать восемь – ни бентли, ни квартиры на Садовом, ни… Говорят свое фи. Ибо фанатиков творчества не осталось. То есть равноувлеченных нет.
Чив-чив. Воробьям хорошо: урвал кусочек – улетел счастливый.
А вокруг – весенняя буйствующая Москва. И пропасть. Пропасть одиночества. С небритыми подмышками. С хаером. В темных очках.
Хм. Гибло. Гм, гм, гм.
Имеет ли смысл продолжать?
Скорее нет, чем да… Господи…
Все закончено…
Моноложжек #2. Еще вопросы?
Искусство есть динамика поиска плюс статика найденного.
Помноженное одно на другое есть – статистика.
Психология есть искусство, помноженное на хладнокровие и статистику.
Пока вы смеетесь над тем, что я вижу, вы создаете больше предпосылок к моей правоте.
Пока вы выясняете, с кем я общаюсь и с кем сплю, я иду своей дорогой и собираю статистику людских пороков через излишнее любопытство.
Пока вы уходите в маразм духа и вонь тела, я гибкостью остаюсь в конце двадцатого века – заглядывая в двадцать второй оджинтоненным взглядом.
Пока в оджинтоненном взгляде вам мерещится зеленый змий, я делаю стойку на голове и дышу полной грудью, соскакивая газелью со сцены, несясь к пустым креслам репетиционного зала, зная, что они будут наполнены до отказа вчерашними насмешниками.
Пока вы ходите по Русаковке, мечтая о квартире во-о-он в той новостройке… мансарда ли, седьмой ли этаж, пентхаус ли… пока вы остерегаетесь кладбищ, я бегаю на Волковское, таская свою ватагу по старинным захоронениям и вбивая мысль о кремации да красивом взлете вверх. Да чтоб со свежим анекдотом вдогонку, который я уже буду слышать с птичьего полета.
Пока вы выясняете, откуда трагизм и Мозамбики, приходит то, что мне нужно.
Пока воет ветер за окном, пока вы пьете за виртуальные имена навроде «начальников», «поэтов», «бизнесменов», я наливаю соус и обмакиваю псевдосуши, зная, что за горизонтом нет «псевдо», но все или просто есть – или просто нет.
Пока вы шуршите своими приворованными у других шакалов денежками, я знаю, что сегодня ты цезарь, а завтра дерьмо без палочки,– и потому предпочитаю оставаться дерьмом в глазах тех, кто судит: я-то знаю ответ дня завтрашнего.
Пока ваши обвислые гениталии и чакры закрывают от вас вашу истинную сущность, я предоставляю вам судить обо мне: ибо ваше суждение не есть зеркало моих недостатков, но – ваших.
И будет внесено в статистику.
Я – смеющийся зверь. И, сгорая в костре непонятости, посмеюсь, что во времена Яна Гуса не было терморегулирования от Индезит. Потому что animal ridens, animal irrisor… animal… illusor.
Моноложжек #3. Мир за одну искру
Мурлыкнуть бы. Разок. Другой. Третий. Остаться. Искрой глаз мурлыкать в красном пылающем свету у очага. До утра. Согреть и согреться в зимний холод у печи, имя которой – сердце. Броситься в терновник. К скрученной челке. Через косички, ветки, чашечки деревьев, где смотрят колодези, полные недоступной глубины. Как соблазнительно, как восторгно, как дрожно…
…Но слишком совершенны все вокруг, чтобы можно было восхищаться больше, чем простым взглядом… И тремолирует рука, ищущая край одеяния в надежде вылечиться. Нет… не вылечиться… только разразиться еще большей горячкой страсти…
Не совпадут наши мечты… В мой адрес подобное не предусмотрено…
И за один только прошибающий трепет вожделения – уже спасибо, что жил и встречал!
Моноложжек #4. И снова за искру…
Все это морок, наваждение, страсть. Замолчит рага вожделения, запоет тишиной анупалабдхи. Все будет в порядке. Время все гасит.
Оно затянет все рубцы, как только я вернусь… как только, приложив карту, не оглянусь дальше, чем на зеленое пятно, дающее ход. Обрубающее концы. Пилоны – жрецы. Уже семь дней – новый год.
Это все гуна невежества – стремиться к четырем вершинам за семь ночей. Но что поделать… Все идет через нерв.
Всеми фибрами смятенье – через пеленг обманчивых чувств, неистовствующих кровей, которым ответ лишь один: обрубить. И пусть.
Моноложжек #5. Опоздал…
И притулиться бы, и ткнуться бы к мамке на тёплую, ласковую грудь, укрыться бы от мира взрослых,– да опоздал.
И потянуться бы к подруге на соседнюю коляску, вспомнить, как вниз башкой та спустила меня по деревянной гулкой лестнице,– да опоздал.
И снова бы заплакать, как плакал в первый школьный день, глядя на ещё неведомых мне сорванцов, с которыми предстояло тянуть одиннадцать лет,– да опоздал.
И посмотреть бы снова на мир тем же взглядом, каким смотрел, впервые узрев Кандинского и Клее, Уорхола и Юона, услышать бы космос теми ушами, какими внимал, впервые постигая Шнитке и Рыбникова, Аббу и Аэросмит, перевернуться бы всем существом так, как изгибался при первых строках Десноса и Элиота,– да опоздал.
И метнуться бы в выпускной, где станцевать несостоявшийся вальс,– да опоздал.
И уехать бы снова на край Земли, в своём двадцатилетии зелёном и сладостном, не смотреть бы на всех взглядом одинокого затравленного волка, использовать бы каждый шанс, каких были сотни, если не тысячи,– да опоздал.
И не уклоняться бы от объятий и поцелуев, каких в сущности было не так уж и много (а как хотелось убеждать себя в обратном!),– да опоздал.
И быть бы похитрее, удержать бы тебя, давая возможность пойти на все четыре стороны,– да опоздал.
И не раскрывать бы после лишний раз рук, держа дистанцию, не смотреть бы в глаза, ища в каждом то, что утратил уже безвозвратно, не набравшись терпения и хитрости,– да опоздал.
И притулиться бы теперь куда-то хоть на минутку, хоть на одну ночь, хоть бы и теряя на утро всё, словно хмель, ведь не вернуть роскоши былых соловьиных трелей…
Кругом опоздал.
Моноложжек #6. Будь осторожен – не покидай тротуар!..
Мой папочка – лучший папочка на свете. Я всегда это говорила!
В списке мужчин он должен быть на третьем месте: ну, после Господа Бога и Президента. Мой папочка мне обещал, что если я буду хорошо себя вести и даже иногда учиться, то я поеду этим летом в Куршевель. Ах, какие там правильные мальчики на лыжах катаются! Я вообще люблю мальчиков лет на пятнадцать-двадцать старше себя! Они знают цену счастью!
Но у меня уже есть свой рыцарь. Так что мне никого не надо. Он говорит, что я – очаровательное «ню». Я не знаю, что такое «ню». Я знаю только «ню-ню». Мой рыцарь и это тоже мне говорит, особенно если я не хочу делать то, что он называет «ню».
У него синяя спортивная машина. Может, красная. Не помню. Я на машину не смотрю. Я на лица подружек смотрю, когда сажусь. А выхожу когда – уже темно. Да, ещё у него чёрные очки за очень дорого. Он мне сам чек показывал. Так я даже не смогла сосчитать нули.
Папочка говорит, что это самый правильный парень на свете. Таю…
Мой папочка – самый справедливый и лучший. Он с восемнадцати лет работает как вол. Очень талантливый папочка: в девятнадцать он уже был директором фирмы! Представляете? Он сам всего добился! Ах, он для меня такой пример – мой папочка!
Мой папочка меня воспитал правильно: я тоже добиваюсь всего сама. Я вчера ходила на кастинг: я так хочу быть моделью для демонстрации одежды!
И представляете, что мне сказал главный модельер? (Ах, какой мужчина! Лучший в мире – после Господа Бога, Президента и папочки, разумеется!)
Так вот. Он мне сказал:
-Девушка! Какой у вас глубинный талант! Как мне хочется раздвинуть его границы ещё шире и окунуться по самое немогу!
А ещё мой папочка мне подарил компьютер с микрофоном, чтобы я могла петь! Мой папочка очень понимает музыку и говорит, что я должна пойти в консерваторию, чтобы петь и там.
Я приняла решение – пойду. Осенью. Вот только съезжу в Куршевель!..
Моноложжек #7. Житухи и бормотухи
Прости меня, Христа ради!
Пока я ходил за креветками, вино – протухло, зараза! Слушай, мне пришлось его срочно выпить! Моя буддийская совесть не позволяет мне выливать священную сому в чрево городского канализационного стока. Это святотатство, ибо про вино написано: «Мриданги, литавры и вины в том граде прекрасном // Ценителей слух услаждали звучаньем согласным!»
Да, ты моя жена, а я твой овечек, и я должен во всём уподобиться ребёнку, если я хочу сыскать немного колбасы в нашем холодильнике во славу твою. Я должен быть паинькой и ходить на задних лапках. На четвереньки опускаться – ни-ни. А то ты меня тогда снова скалкой. Или бордюром от поребрика.«Налил зенки, обормот!»
Ох, моя геронтофилия… Полюбил же я тебя, такую су… сурьёзную… эдакую вещь в себе. Интересно, а ты по кантовской философии всё-таки правда Ding-an-Sich? А на этикетке ничего не сказано. Написано только – вино испанское натуральное, оригинальное, выдержка 5 лет, разлито под Тверью.
А ты не пьёшь вина знаешь почему? Потому что ты – водительница офтомобиля! У тебя права есть. Конечно, у тебя все права есть. Ты и старше аж на целых двенадцать лет.
Но я-то вот давился и пил эту дрянь, потому что не мог допустить, чтобы эта гадость вошла в мою женщину! Я обожаю мою женщину! Я должен быть во всём ради неё, ради моей женщины! Я тебя люблю до сих пор, хотя мы и женаты.
Вот и сейчас я пью. Лишь бы только ничего не входило в мою женщину. В гостиной, на потолке, там – помнишь? – дырка. Ну тогда я открывал шампанское в честь нашей годины… тьфу… годовщины. И пробку не удержал. Там теперь в пластике – дырка. Да, такая дырка. Я уничтожал этот денатурат ради своей любимой женщины до той поры, пока дырка не поползла в сторону бра у окна. Вот как я люблю свою женщину!
Я обожаю мою женщину! Хотя в годовщину свадьбы (или не свадьбы? неважно – главное: ради женщины) у нас ничего не получилось, потому что я бегал и долго снимал подштанники в ванную. Вот как-то так. Но я же люблю мою женщину!
Ой, а она и сейчас уже ползёт по потолку, эта дырка! Вот ползёт – и всё тебе! Проклятое прокисшее вино! Обычно – девяносто дней срок годности, а тут на тебе. До ларька не добежал…
Зато в день свадьбы до ларька бегал трижды. Пил горькую. Потому что отец прогнал нас с тобой и сказал, что ко всем дьяволам меня с тобой, банковской мочалкой! Это он так сказал. Ты для меня – любимейшая из любимейших. «Уж лучше б ты хоть с этим начал жить… ну бегал за тобой всё на пятом курсе! Да что ты с ней делать будешь, когда ей будет пятьдесят!»
Вот как он разорялся тогда. И денег не дал на выпивку. Даже на свадебный кортеж не дал. Но я не смог бы жить с тем, который бегал за мной на пятом курсе. У него ж мамашка хохлушка. Да она б на галушки нас разделала, если б узнала, как её Грыцько позорит ридну державу, потому что на Украине такого нет. Если и есть – то кацапы пришлые.
Вот почему я выбрал тебя.
Накануне я забрал диплом (сколько я на него затратил… ух… ты знала б… тыщ триста… но ничего – он даже настоящий!) и пошёл пить в кабак на Раушской. Там выступали какие-то то ли «Дети заката», то ли «Дети закята». Я не расслышал, потому что – пил. А они – пели. Про тяготы студенчества.
Они – пели. Я – пил.
Я – пил. Они – пели.
А утром пришла ты. Я влюбился, потому что у тебя был розовый костюмчик и визиточка с золотым тиснением. Крутая женщина. Я понял – моя женщина!
А ты хотела, чтоб у нас была любовь каждый вечер. А я – умею только языком: или поболтать, или винища пригубить…
Кстати, прости меня Христа ради!
Пока я ходил за креветками…
Моноложжек #8. Песнопения интегралочки
Ой.
Я тут стишки пишу.
Вчера пришла в Литинститут, и мне сказали, что я далеко пойду. Не уточнили, правда, куда, но я – точно знаю.
Мама вчера засекла мою тетрадочку, а у меня там вместо интегралов – стихи. Она такая за меня гордая.
У меня их целых два альбома – этих стихов.
А ещё я хочу писать пьесы. Надеюсь, в следующем году, когда стану первокурсницей, её поставят во МХАТе или БДТ.
У нас в школе вообще мало кто стихи пишет. Точнее, все девочки пишут стихи, но такие, как я, не пишет никто. Они всё пишут про любовь и мальчиков, а я пишу о вещах философских, вечных, серьёзных: о проблемах любви мальчиков к девочкам в современном жестоком обществе.
А ещё я тут познакомилась с тремями мальчиками. Они такие клёвые. Я могла бы обхватить их всех троих, затмить и поглотить своими объёмными интегральностями, но мне не позволяет моя поэтическая скромность. Поэтому я им звоню иногда ближе к вечеру и спрашиваю об их успехах.
Такие мальчики, такие мальчики…
Тут проблема, изучаемая мною философски в стихах, приобретает несколько иное звучание: проблема любви девочек с старшеньким мальчикам. Они такие созревшие, но такие глупенькие: они же не понимают, что любить надо нас, старшеклассных классных пышек.
Ой.
Пока я тут с вами болтаю, у меня стишок созрел.
Вот. Смотрите.
А он проходит опять снова мимо по кромочке воды,
а он снова опять меня не любит – зачем встретились мы?
Такая проблема наша вечная, словно у моря пеночка:
ты – мой мужчина, а я – твоя женчина.
Классно, правда? Глубокомысленно и задумчиво… А какие формы – почти Лианозовский молокозавод!
Щас мамка придёт. Она будет проверять, как я сделала задания перед завтрашней школой.
Потом я побегу на курсы – меня давно не хвалили за мои пятистопные ямбовые амфибрахии.
А завтра школа опять.
И вообще. Наша физичка – дура.
Моноложжек #9. Я – твоя птичка
Да, моя пусечка… Да, моя сладкая. Да, всё хорошо. Ещё на работе. Как сама, мой зайчонок? Всё хорошо? Ты уже в кроватку, моя кисанька? Давай, спи, моя золотая, скоро буду. Не переживай, всё хорошо. Работы очень много. Да, я тебя тоже. Очень. Очень-очень. Правда. Ложись на бочок и засыпай, накройся одеялом, я скоро приеду. Обниму крепко-крепко. Как в первый раз. И ручки моей птички. И ножки моей рыбаньки. Да, моя сладкая курочка. Не переживай. Да, пробок уже нет – я буду скоро. А ты не думай об этом. Ну конечно только моя! Только моя курочка. Только моя рыбанька. Да. Конечно перезвоню. Я люблю тебя, моя сладкая. Очень люблю. Да. Целую крепко. Я тебя тоже. Да. Да. Перезвоню. Да. Я тебя тоже очень. Да, перезвоню… Так. Ну а теперь – продолжаем. Вы, твари, получается, поставки сорвали? И какую сволочь мне за это благодарить?…
Моноложжек #10. Спасибо!..
Господи, спасибо тебе, что я – нормальный человек. У меня всё-всё-всё – как у других нормальных людей. Как написано в правильных книгах правильных отцов. И я никогда не устану повторять это «спасибо» за мою нормальность, высоконравственность и праведность.
Я хожу честным образом в церькоф и ставлю свечку. Каждое воскресенье. Чесслово. Я это правило тоже блюду, не задавая лишних вопросов. И, в отличие от прочих, даже не замечаю, что каждое воскресенье трачу на свечки более двести рублей, что составляет порядка восемь сот в месяц и почти десяток тыщ в год. Мне главнее всего – моя моральность, духовность, искренность. Лишние вопросы – грех.
Спасибо, что я веду правильный образ жизни: хожу на работу с понедельника по пятницу, читаю по утрам в транвае «Известия», не думаю о внешнем виде, ибо цветы полевые не одеваются, но красивы; пью чай на работе и очень честен. Я говорю тихо и не перечу начальству. Потому что я – нормальный человек и знаю свою нишу, чтобы снискать место там, где вечное блаженство без всяких денег.
Спасибо тебе, что я вообще не такой, как эти все низменные людишки, думающие бесконечно о собственном выживании и хлебе насущном. Только такие нормальные, как, например, я, пройдут сквозь игольное ушко, а эти все презренные идут широкими вратами греха, разложения, безнравственности.
Ещё я очень терпимо отношусь к тем, кто не достиг правильной духовности: всякие там негры, больные раком, геи, заимодавцы, художники и поэты. В особенности театралы – вот уж исчадия ада! Я имел неосторожность сходить в театр (бесовское искусство, прости, Господи!) – так там на сцене непристойности показали без всякого зазрения: женщина почти обнажила грудь!..
Да, очень терпимо отношусь, хотя моя бы воля – закатал бы всех неправильных в асфальт, чтобы не позорили нас, немногочисленных нормальных. Кстати, спасибо тебе и за то, что восхищаюсь правильным искусством. Очень люблю пейзажи, потому что они такие реалистичные! Ещё умею одним пальцем играть «Аллилуйя». А неправильное искусство гореть в аду имеет место быть, анафема ему!
Я благодарен за то, что я вхожу к правильной жене и что не прелюбодействую. Прелюбодеяние есть грех. Кто смотрит на женщину, тот уже прелюбодействует с ней. Женщина (кроме моей жены) – рассадник греха. Каждое утро я смотрю на свою мать, которая выходит на кухню… Хм… проехали…
На всякий случай – ещё раз всем аминем вам по башке… жалкие.
Моноложжек #11. История историй
Как же я хочу рассказать вам историю про то, как я когда-то мечтал рассказать всем историю…
Всё началось… нет, пожалуй, не стоит вот так – с места в карьер. Или в кратер. Я забыл… забыл, как это говорят…
Из моей головы в три седых волосочка стёрлось уже почти всё…
Просто помню, что, когда был ещё совсем крохой, у меня было много рассыпчатых историй – вкусных, сочных, словно только что испечённые круассаны…
Я их хотел рассказать – эти истории. Всем. Всему свету белому… Про то, как над морем точками носились души умерших. Но нет, кажется мне теперь,– экая наивность. Души-точки. Светлячки. Да – светлячки.
Я хотел рассказать историю про слона, который умел хоботом доставать луну и знал восемь нот из двенадцати.
Он так просил меня рассказать и эту историю тоже. То было время, когда со мной ещё говорили слоны, которые умели хоботом доставать с неба луну и знали восемь нот из двенадцати…
Я и потом всё хотел рассказать эту историю – а получается, что рассказываю про то, как хотел рассказать историю. Была любовь – и там тоже искрились первые звёздочки по-над морем… потом была казарма… и я пришёл навсегда полысевшим.
Как я потом хотел рассказать те, военные истории: пах-пах-пах – траншеи, ого-о-о-онь!
Меркли звёздочки-души над океаном. Да! Я хотел рассказать, как меркнут звёздочки-души над океаном, когда пах-пах-пах… но не успевал.
Я жаждал быть сытым – большего уже и не хотелось. Я приходил домой, спал и уходил с утра туда, где мне дадут хоть немного заработать на хлеб… И я всё меньше поспевал за временем, которое день ото дня убегало прочь, мчалось быстрее меня, округляло меня, отягчало меня…
И вот я уже забыл эти души-светлячки. Звездочки… Помню, что были они – такие мягкие и ворожащие… когда я был ещё совсем кроха…
Как мне хочется вам рассказать историю о том, насколько страстно я хотел когда-то рассказать именно эту историю…
Моноложжек #12. Песнь любви
нечипоренко томск лабуда мрык рытвина лямой тычка лепнина лещина крот ловец ноги скалапендра трость маркиз лето объятие точка нет зачем квас лебеда лабуда лот мельхиор кабул скотч мамочки скраббл ночной ложка печень няня низы скинхеды лепет вася надо крот опять крот кто к рот иприт спокуха морда чваниться мойка фонтанка лопухи ай-ай-ай носки вяленый меркель твою мать скажи бабкины тряпки морзянка выгода спеть спиваться никудышный спиритуалист имхо такая вот у нас погода лихо ты лихоимец быдло не надо этого слова контекст дурка опять двойка лошадь тачанка микроэлемент наноконструктор очень нано манго африка приедет скваситься уйдите там капуста не приедет пожар горим пиво раки санузел выкладка космос дурак кот морские гады и перепёлка кларнет фол суматоха липкий оторвать яблоки на снегу май кончается куда не знаю олово прямиком велосипед трамвай лужа галлюцинация радость ещё немного гашика и бодлера
Моноложжек #13. Далила и Самсон
Слушай, предательница, коварная филистимлянка, это ведь ты резала семь кос Самсоновых? И кому, как не тебе, было знать, откуда неземная силища его? Тебе ли не знать было, раз ты пила из кубка, который наливали пред тобою, а ты опорожняла, не ведая ни греха, ни благодарности?
Всё было, как предсказали суровые пророки: не будет счастья, коли не послушаться закона предков. А устав тот был суров: живи и не противься, живи и не помышляй шагать в незаповеданное, живи и не прекословь, какие бы ни играли в тебе желания…
И жгли за это враги друг у друга то одно логово, то другое; и всё было без проку и толку – только кровь и плач, вздымающиеся по землям от горизонта до горизонта. Трещали по швам цепи, разрывались львиные пасти, проигрывались рубашки, и, казалось, не было конца той силище.
Ведь только ты знала, куда ударять. Ты, коварная хулительница, речами своими сладкими умаслившая и обманувшая… Но и сама же – купленная за грош, за бесценок, за горящее пламя проклятия.
И ниспадали космы; и уходила сила; и глаза слепо нащупывали шершавые стены. Потому что больше некого было обнимать, кроме мраморной колонны, всегда холодной, пусть и твёрдо устремлённой вверх.
Ниспадали космы. Потому что ты знала: кто сводит с ума на общем ложе, тот выворачивает позвонки всей жизни.
Моноложжек #14. Ваше зелье
Когда же ты отпустишь меня, проклятое зелье?
Когда же ты перестанешь марионеточничать мною, как безвольной куклой? Сколько ещё можно за километры видеть отрицательные и прочь гонящие ответы, к которым ты не имеешь никакого отношения? Сколько ещё можно ползать, унижаться у нищенского стола, побираясь крошками – в надежде, что годы не пропадут даром?
А давай вспомним Ильинку в Нижнем Новгороде – твой ли был чемодан? Вспомни, как в JFK негритянка просила «give me a tip or something». Вспомни, как ты отдавал юбилейный доллар. Последний. До возобновления профессиональной нумизматики оставалось десять лет…
А ещё твои милые манеры. Манеры и извинения за этот паршивый новый год. А тут новый год – в нём кто угодно, только не я делал счастье.
А потом твоя улыбка – через кольцо метрополитена: вы принимаете меня не за кого нужно. Окститесь. Всё оставалось на своих местах. Я оставлял руки скрещенными на своей груди, потому что понимал: всё ведёт к тому самому одиночеству, за которым есть только немного собранного кем-то хвороста, тропинка вниз и – одинокий трупопожирающий костёр, забывающий и ненужный. Может, в районе нижегородского Дудина монастыря? Там кружат несостоявшиеся октавы, которыми так хотелось прозвенеть; может, там не хотелось брить бороду, но только щекотать тебя, чтобы приблизить к себе.
Могилу Вицина так и не нашли.
Из пестрого петушка дом – и в нём карамельные часики «тик-так». Ни о чём не жалей. Я железный человек. Véletlen! Припоминаю, как я хотел задержать время на владивостокских акведуках и на тропках над Джеймс-ривер в Ричмонде. Осталась только ерунда от морока. Потому что вы улетели – все. Все. Все, с кем мы могли быть вместе.
Потому что все те, кто сейчас,- они сомневаются. Ибо прежде всего считают материальное…
Когда же ты отпустишь меня, проклятое зелье, от которого родился и я?..
Моноложжек #15. Ольха
Тебе, снова сегодня познавшему это счастье
За десять минут я уже был выдрессирован. Я приучился смотреть поверх невзрачной ольхи на пригорке, от макушки которой раз в две минуты прямиком в меня летят они – точки, кляксы, образы.
Да! Вы приучили меня ждать – заворожённо ждать, словно в детстве. Предвкушая сказку, чудо, несбыточность.
Приходится тянуться вверх – испивая до дна недосягаемые облака, на подиуме которых бесформенная клякса внезапно выбрасывает лезвия.
Бритвами этими вы набрасываетесь на невидимые строки осеннего неба – мазок, ещё мазок, завитушка, скобочка… и потом снова – образ, клякса, точка… исчезновение за другим пригорком…
Мечта…
Забираюсь на бордюр – хоть на десять сантиметров выше.
Снова смотрю на ольху – жду.
Жду – чтобы проводить взглядом тех, кто сейчас рычит вместе с этой кляксой, кто сейчас превращается в стальной изящный каркас – и скрывается, оставляя позади лишь облако шума, тянущее в небеса надрывным магнитом.
Темнеет. Мои кляксы-образы летят, сверкая огнями. Рычат. Манят. Упрекают. Соблазняют. Призывают…
Съёживаюсь и вздыхаю от усталости – почти бесконечного пребывания на земле.
Как давно я не летал…
Спасибо той ольхе на пригорке: она меня снова взбудоражила и взбередила.
Как же я снова хочу в небо…
Моноложжек #16. И не позвуль шэн рушыч…
витам фшыстких и хоп до гуры тшымай и позвуль мне выйграч а тэрас ты щильнейшы а тэрас тшымай тшымай и одрухы оброннэ и раз и два и тшы и чтэры напний бржух вдэх и медницон до гуры и так тшымай подэйчьте фшыстцы тутай свухайчэ остатнэ чфичэньне на джищяй можна чен снежка пекне маш на имен и тэрас патшче не позвуль шэн рушыч люжнютко люжнютко на бржэгу кшэсла тэрас просто просто зафшэ просто что-то нибудь такова и згьенчово пшыведзенёвы з ротацьён зэвнэнтшнон а так так можэ быч цо ешче можэче поведжич а тэрас выдэх вдэх и остатни раз и розлюжний собе и отпочний ниц не боли и поцо нам та подвешка але я не бардзо любен таких пацьентуф ктужы не чфичён в дому бо длячэго пшыходжич до габинэту и хоп до гуры и розлюжний розлюжний а у нас фпольсце шэн муви жэ ежели кобета не ма мэнжа а по цо нам то и то фшыстко на джищяй ютро о фпуль до джещёнтэй тэорья а потэм практыка
Моноложжек #17. Вкривь от горизонтов
Чем дальше уходишь – тем сильнее оживает то, что утратил у покинутого горизонта.
Чем ближе к желанному горизонту – тем меньше видишь радости во всём, что обретаешь. И стремишься рвануть назад.
А назад уже нельзя. Не позволяет ни время, ни гордость.
Сейчас бы снова сесть за школьную парту да спросить дурную литераторшу, выучила ли она свой же предмет, разобралась ли сама с символами и перипетиями «Собачьего сердца» – или собакой в сердце своём так до сих пор и осталась?
Вернуться бы снова в тот день, когда ареопажек решал судьбы, строя из себя чуть ли не Нобелевский комитет – на деле шнобелевская шайка, свора моральных уродов, переломавших судьбы десяткам подростков. Да что там только они – в целом всё среднее образование нашей необъятной родины: если не хочется заниматься детьми самим, надёжнее передать на попечение в колонии для несовершеннолетних, в лучшем случае – в ПТУ.
Застать бы себя снова – мнущегося и множащего комплексы перед школьной доской, глотающего меловую пыль и обиды, увидеть бы снова глаза этих недоучек, не знающих ни степеней сравнения, ни музыки Шнитке, ни элементарных правил педагогики. Застать бы себя снова тогда – и привлечь их к уголовной ответственности (ведь тогда ты так и понимал это – «поставить в угол», вот она тебе и уголовная ответственность).
Помните, друзья мои, отказавшиеся от меня ещё тогда – в восьмом, девятом, одиннадцатом? – помните ли вы, что мы понимали под «верховенством закона»? Верно: что и как рявкнет особо громко какая-нибудь сверхретивая паскуда. И нам нужно было время и время, чтобы научиться гавкать в ответ, потому что никакого другого закона нам эта страна не дала – и нет у нас иных возможностей защититься, кроме как «асимметрично» давать сдачи или ходить с коньяками под мышкой.
И ответно рявкать нужно практически повсеместно: начиная с уровня, когда быдловатая бабка со шваброй на всякий пожарный запрещает фотографировать в метро или музее.
Нам казалось, что истина – это то, что должны одобрять и принять сразу, безапелляционно, с восторженными воплями и цветами, швыряемыми нам под ноги, с вверхподкидываниями нас любимых, с дамскими поцелуями – воздушными и не только. Сколько лет нужно было, чтобы понять, что истина проходит самый сложный путь, тернистый, некоторых приводящий на иссушённые горы, где подают губки с уксусом.
Нам казалось, что талант – это то, что отвешивает стерва из-за конторки, которая поверх очков смотрит на тебя, словно ты пёрнул в автобусе и после громко прокомментировал действие. И мы покорно молчали, потому что ждали милости в виде этой меры таланта – в дипломах, медалях, грамотах, бумажках, похвалах и прочей дерьмопротивной херотени, которая лежит у меня горкой и не стоит ломаного гроша.
История становилась не чем-то, что действительно произошло, а тем, что хотел видеть мелкий божок в миг наивысшей славы на вершине коряги-кочки собственного вонючего болота.
Мы сбивались с пути, глядя, как ценности вчерашнего кумира девальвируются в сонме новых гвалтящих кумирёшечек. И горько жалели, что так легко отказались от собственного голоса во имя чужой снисходительности. Вспомните, как искали мы этих снисходительностей? – вспомните и подумайте, на кой чёрт мы переступали через себя? ради чего? ради какой ценности? и что могло быть важнее, чем наше собственное мнение?
Никто и никогда, ни в одном обществе и ни в одну эпоху не будет столь наивен, чтобы официально учить человека с детства: предпочти смерть – нежели отказ от своего убеждения, мол, быть чужим мнением – это не быть самим собой, разве тебе хочется такого существования?
Но это очень опасно для устоя социума – он держится на безликих массах, на оруэлловском калейдоскопизаторе, продукт которого жрут пролы: ограниченный набор сюжетов – безграничное число комбинаций.
И когда мы начинаем понимать, что лучше бы звучал наш собственный, пусть поначалу слабый и наивный – но свой! – голос, нежели вложенный нам и шаблонный… когда мы начинаем шевелить мозгами, мы уже становимся в меру уравновешенными, потому и говорим младшим «hush-hush», мол, нужна стабильность, не нужно перемен.
Вернуться бы к тебе, композитор ты мой бройлерный, воспитанный под тёплыми вирджинскими небесами,– да спросить тебя теперь: что же есть качество музыки? И тут уж не могу не гордиться, что таки смог отстоять вложенное в меня Европой – пусть и ценой тамошнего заокеанского недовольства.
С опытом мы уже становимся в достаточной мере нейтрализованы и деморализованы, чтобы начинать смело своё. Мы всё чаще смотрим на тех же младших и тешим себя мыслью, что отыграемся на них. Мы смотрим и думаем: ретивый ты, сукин сын, а ну я тебя придушу. Потому что мне завидно: ты моложе, значит, у тебя может ещё всё получиться. А я не хочу, чтобы ты пробился выше, чем я. Вот на чём покоится пресловутая азиатская стабильность – ориентир на консерватизм седовласых. Молчи, юнец безусый. И нас никакие протесты не пробудят. Так – фасадец.
Нас приучали, что искусство – это пока тебя принимает «арт-сообщество», и не дай Бог оно «заклеймит». Мы привыкли прикусывать свой язык, думая – а как нас поймут? как примут? что подумают? что скажет старая блядва – княгиня Марья Алексевна? А эта блядва уже успела переспать со всеми юнкерами от Москвы до самых до окраин – а теперь поди при ней в щёчку поцелуйся.
Мы забыли, что главное – это не рвать со своими принципами и не торговать собой ради имени и признания. Ведь искусство – это не поорать и не попрыгать перед трясущейся видеокамерой, веря, что «важна только сама манифестация, а массы идиотов пусть смотрят попсу»,– в одну кучу с Киркоровым и всё то, что по-настоящему качественно и продуманно.
Нас всегда приучали к субординационному общению: сиди в своей нише, быдло, не высовывай носа. Вот кто в этом же дерьме сидит – с теми и общайся. И когда человекоединица чуть немного продвигалась выше – уж и разговаривать не желала, носик отворачивала, значимостью надувалась, презирала. Всё продуманно: раздробить людей на мелкие ячейки, ненавидящие друг друга: тех, кто старше, тех, кто младше, тех, кто выше по лесенке, тех, кто ниже. Разделено и навластвовано. Не достучатся они уже друг до друга. Их приучали к ненависти и презрению – и своих детей они будут приучать к ксенофобии и паранойе: если ты редакторишко заштатной газетёнки или главврач вонючей поликлинёшки – тебя учили, что всем по определению от тебя «что-то надо».
…Вот так и оживают какие-то далёкие воспоминания, ты смотришь в полумрак комнаты, и из тишины словно проступает самоуверенная морда и чья-то распальцовка двенадцатилетней давности. Ах да, это ж та самая крыса, которая закончила мою же школу лишь лет на пять раньше, а потом бросила трубку, когда после моего поступления в университет мама позвонила ей, чтобы о чём-то расспросить. Мелочные технические вопросы – а она ж теперь преподша. Не подходи. Я видел её потом – скукоженная бабенция, ожидавшая вместе со мной подпись какого-то документа у ректората.
И начинается всё с детского сада, когда чумная тётка орёт на тебя: «Ты почему не спишь, дрянь паршивая?» Ну не умею я спать днём! «Тогда вот тебе затрещина за это, я вечером матери понажалуюсь!» И вмазывает тебе чумная тётка затрещину, и засыпаешь ты от слёз.
И когда уже сейчас ты проходишь мимо солидной машины по небомжарскому московскому дворику, когда слышишь позади себя: «Куда лезешь, скотина?», когда оглядываешься и видишь мамашу, орущую из-за руля своему же высерку, устраивающемуся с необъятным школьным ранцем на заднем сиденье, ты понимаешь, что – ничего не изменилось с твоего детства.
И у этого тоже всплывут воспоминания.
Лет через двадцать.
И он ответит теми же словами. Он выместит обиду детства.
И круг замкнётся.
Если ещё останется, на ком замыкаться.
Моноложжек #18. Самая правильная свадебная речь
Дорогие молодожёны!
Ещё далёк тот день, когда сегодняшний жених назовёт ненаглядную супругу «сукой», «тварью», «шлюхой» или «блядью».
Когда сегодняшняя счастливая невеста влепит первую оплеуху супругу и засандалит в него ботинком или тапком.
Ещё нескоро муж будет отращивать рыхлое пивное брюхо. Вонять носками и подмышками.
Нескоро по ногам и заднице сегодняшней одетой в фату красавицы поползёт гадкий и противный целлюлит.
Ещё далёк тот день, когда муж будет больше таращиться в телевизор и поглядывать на алкогольные напитки, чем на жену.
Нескоро ещё ваш сын обнимет и поцелует своего друга, признаваясь в желании видеть его своим первым мужчиной. Ещё нескоро он попробует свою первую сигарету, выпьет свой первый стакан водки и купит свою первую иглу в аптеке.
Ещё время и время до того, когда у своей двенадцатилетней дочери вы обнаружите початую упаковку презервативов и туго перевязанную пачку денег.
Когда сегодняшний счастливый муж будет вслух мечтать о том, как, наконец, помрёт тёща.
Когда все разговоры супруги сведутся к щебетанью «мой ребёночек сделал первый шаг»,«ребёночек всех опережает в развитии», «его первое слово было очень умным», «а мы вот так вот высаживаемся пописать и покакать».
Много пройдёт недель, прежде чем вы будете считать на кухне последние копейки. Прежде чем вы заговорите о разводе.
Ещё нескоро тот день, когда муж вернётся из командировки и застанет жену с любовником – лучшим другом мужа. Или когда жена застанет мужа со своей лучшей подругой.
Когда вам будет чхать на все темы, кроме трёх: «кредит», «ремонт» и «отпуск».
Когда жена будет устраивать истерики и выносить мозг за некупленную новую шубку (которая ей нахер не спёрлась в плюсовых зимах наших городов) или сумочку.
Нескоро ещё многие другие радости и прелести вашей совместной жизни. И уж тем паче нескоро тот день, когда в вашей семье будет вставать только солнце за окном. И то не каждый день.
И пока всё это нескоро – будьте счастливы, дорогие мои! Горько-нах!
December 2009 — 8 March 2013. — Moscow — Saint Petersburg (Russia)