Медленно, почти с мучением, опасаясь за каждое движение, автобус продирался сквозь меланхоличный пейзаж ночной России, сквозь подёрнутые дымкой пьяно-шаткого непроницаемого тумана дома. В такую ночь любой звук казался засурдиненным, нереальным, словно пробивающимся издалека, нехотя, исподволь, из глубины колодца,– поэтому мотор уже не приплясывал, как на дорогах Европы, в такт весёлой музыке, лившейся из динамиков приёмника, а глухо и недовольно ворчал.
Настроение у автобуса портилось ещё задолго до въезда в Россию: в самый момент пересечения границы Польши и Белоруссии. Иногда он украдкой мечтал отомстить водителю-извергу, сломавшись на полпути от Варшавы до Бреста, чтобы больше не видеть забытого Богом угла, чтобы не видеть Россию с её вечно пьяными крестьянами, грубыми и невоспитанными горожанами, чтобы больше не возвращаться в разграбленную страну, преисполненную разговоров о загадочной русской душе. До Смоленска оставалось недолго, но ехать предстояло по разломанным неосвещённым дорогам; скрепя сердце, автобус наощупь ехал дальше…
Впрочем, изредка в лачугах, попадавшихся тут и там на пути, виднелся бедный, завуалированно-матовый свет, который навевал своим одиночеством и отрешённостью, помимо тоски и опустошённости, ощущение полной безысходности и вселенской грусти на тех, кто ехал в автобусе… Страдая и поскрипывая, автобус продолжал свой сонный бег по изрытым колдобинами дорогам, не освещаемым ничем, кроме луны, изредка выглядывавшей из-за туч.
Дорога шла через забытое глухое болото, которое по ночам чадило, выплёвывая из себя сгустки стелющегося тумана. Он всё обволакивал белым саваном, и невольно охватывал предрассудочный страх перед его мистической силой; казалось, стоило соприкоснуться с дымкой – и ты станешь её частью: туман поглотит тебя, ты растворишься в нём и повиснешь в воздухе белёсым облаком-взвесью, ждущим новых жертв.
Один из пассажиров злосчастного автобуса не мог уснуть. Его соседи, в том числе и друг, сидевший рядом, мирно спали, не обращая внимания на привычно проплывавшие за окном виды, похожие на нескончаемое кладбище. Дорожная тряска и волнения прожитого дня возвращения на родину не позволяли сну овладеть сознанием молодого человека. Невидящим осоловевшим взглядом он уже два часа тупо смотрел на родные ландшафты,– и внезапно тоска по далёким светлым краям, где течёт шумная и весёлая мирная жизнь, охватила его. Только теперь он ясно ощутил, что его путешествие (как ему казалось – в сказку) закончилось. Именно в сказку, думал он, ведь всё было столь нереальным…
Они возвращались из Голландии, куда случайно удалось вырваться на три недели к дяде, давно потерянному из виду, но наконец напомнившему о себе внезапным приглашением.
Покосившиеся деревенские дома и гнилые вётлы сменялись вывороченными берёзовыми рощами и разорёнными церквями с изуродованными оградами… А мечты снова и снова уносились в сверкающий Гронинген с его миллионами огней, с весёлыми улыбающимися горожанами, высокими и стройными, как сосны, добродушными и гостеприимными, произносящими нараскат название своего города – Ххххххррронинген, и одетыми в пёструю одежду крестьянами, призжающими из пограничных стран на блошиную ярмарку. Всё веселилось, шумело, галдело, и среди рек доброго немецкого гёссера и французского кальвадоса слышался пронзительно-звонкий голос молодой немки-крестьянки, певшей незатейливого Августина.
Она была сама Радость и Жизнелюбие: сколько лукаво-кокетливого было в заводных интонациях её голоса, то спадавших до тончайшего нежного pianissimo, то поднимавшихся до грозового fortissimo. Ей не были знакомы опустошённые унылые равнины; она не знала чёрных угрожающих зявов болот, не знала буераков и буреломов; не заглядывала в похожие на два сияющих двухъевровика голодно-безумные глаза брошенных собак, не слышала леденящего душу воя волков, бродящих по ночам вокруг прозябшей и затаившейся в страхе деревни. Ей не приходилось видеть российских лачуг, в которых, против всех ожиданий, могло ютиться по пять человек в маленькой каморке.
Два друга ездили по Голландии, осматривая всё подряд, зная, что голландцы, всегда приветливые, будут готовы всё показать и обо всём рассказать. Доверчивые до смешного, они окружили приятелей, когда те зашли в небольшую деревенскую церквушку послушать, как гудит орган и как прихожане вместе с пастором поют псалмы. Как только служба окончилась, на друзей посыпался град вопросов: откуда они, нравится ли им в Голландии, надолго ли они приехали. Голландцы весело щебетали и хрюкали на своём североголландском диалекте, выражая радость от встречи с русскими ребятами, а один старичок пригласил их в гости, обещая познакомить с молодой красивой внучкой, которая приехала на каникулы из Парижа, где изучает русский язык и историю.
Друзья согласились. Они приехали в маленький дом-шедевр, в котором на ночь не запираются двери, в дом, который не огорожен двухметровым забором с надписью Злая собака на покосившейся узкой калитке, но на двери которого выгравировано большими готическими буквами Hartelijk welkom. Не было видно ни одного пятачка, который бы не был засажен цветами: цветы, цветы, океаны цветов, в которых утопает Голландия,– моря цветущих магнолий и японских вишен, реки вьющихся плющей… И в домах – везде цветы: на террасе, на балконе, на мансарде, в кашпо, свисающих с потолков, на стенах, на крыльце и вдоль тропинки, ведущей к дому… Радость жизни для пожилых голландцев – иметь маленький домик с цветочными клумбами и знать, что дети и внуки выросли и стали на крыло; старость им уготована, чтобы попросту наслаждаться жизнью…
Слёзы наворачивались на глаза молодого человека. К счастью, в автобусе был выключен свет – никто не видел, как две огромные бусины, раздиравшие высохшую горячую кожу, скатились, оставляя два пылающих следа, по его щекам. Он не хотел оставаться здесь: теперь воспоминание, как химера, будет терзать и уговаривать вернуться. Но он, по своей же глупости прикованный к России тяжёлыми железными цепями, не мог ни на дюйм отклониться от выбранного пути…
О, зачем он женился в восемнадцать… Зачем не послушался тётки из далёкого тёплого Краснодара, у которой воспитывался в детстве, когда родители уехали на заработки в Сибирь… Да, он был красив, да, в одиннадцать умел понравиться девочкам, в тринадцать – стал мужчиной. Когда в восемнадцать он заявил родителям о решении жениться, все попытки образумить его были тщетны. Он гордился двумя сотнями побед в постели, но в то время неожиданно для себя поэтично сказал:
-Моя крепость пала к её ногам.
С детства молчаливый, замкнутый, он внезапно преобразился в первые два месяца после свадьбы. Потом появился ребёнок. А ещё три месяца спустя на их супружеское ложе опустился первый ворон – вестник гроз: начались ссоры. И месяц от месяца, по мере того, как пелена всё больше и больше спадала с его глаз, он снова опускался в пучину молчаливости и замкнутости, ещё более угрюмой и безответной, чем прежде. Кузине из Краснодара, которую не видел пять лет, при встрече он задал один-единственный вопрос:
-Как дела?
Ошарашенная кузина ответила:
-Хорошо, спасибо.
Удовлетворившись ответом и посчитав, что долг общения с родственниками выполнен, он завершил беседу столь же неожиданно, как и начал её:
-Я рад.
Делился своим внутренним миром он,– и то до очень определённой степени, вряд ли даже на десятую долю,– только с человеком, которого считал своим Другом –циничным, прямолинейным, не интересующимся и не считающимся ни с чем, кроме своих интересов. Именно поэтому его привязанность не была абсолютной: друг для него был ближе, чем другие, но не более того. И пригласил он его с собой в Голландию только потому, что жена внезапно должна была остаться дома с ребёнком, за которым не смогла присматривать бабушка, перенёсшая тяжёлую операцию.
Если бы только снова, снова вырваться отсюда, чтобы навеки закрыть за собой двери России, двери в страну, которая давит своих детей подобно волчице! Подавленный этими мыслями, он неосознанно, почти машинально схватил руку друга, чтобы убедиться, что тот рядом, на что друг спросонья грубо пробубнил:
-Что, уже приехали? Почему ещё темно? Руки убери…
Молодой человек ему не ответил. Его друг был неравнодушен к пиву, которое в Голландии пил почти всё время, не заботясь о том, что подумают другие; сегодня же, перед посадкой в автобус, в честь возвращения на любимую родину, потеряв контроль над собой, он проглотил излишнее количество водки и вдобавок неодуманно залил её пивом. Теперь, сидя в кресле, он мирно блаженствовал, поскольку плевать хотел на весь этот зажравшийся Запад. Пьяные видения приходили и уходили из его сознания.
Внезапно он широко открыл глаза и прохрипел:
-Ой, блин… Ы… Что ещё такое?
-Не стоило тебе мешать пиво с водкой,– посочувствовал молодой человек.
-Я пьян? Да я… абсолютно трезв… Ы…– икнул в ответ его друг.
Молодой человек с тихой грустью посмотрел на друга и отвёл взгляд в сторону от его лица и от окна. Он смотрел в тёмный проход, в котором белела брошенная пачка из-под сигарет.
-Мне остаётся жить,– думал он,– только с закрытыми глазами, остаётся лишь ослепить себя, чтобы не видеть ничего… Мне придётся притвориться, что ничего не произошло, что я – такой же, каким был вчера… Как я прожил двадцать пять лет, не зная, что всё может и должно быть по-другому, что есть люди, которые гордятся своими деревенскими домами, по которым вьются плющи… Что можно жить в городах, засаженных сверху донизу цветами. Где-то там не закрываются на ночь ставни широченных окон и хозяева любят, когда в их дома заглядывают.
Как чарующая добрая сказка, ему вспоминалась страна, засаженная огромными полями-коврами, которые, словно море, колыхались на ветру миллионами красных, жёлтых, фиолетовых тюльпанов и оранжевых нарциссов.
Он вспоминал поля-полотна, засаженные искусно и спланированные с архитектурной точностью: на одном из них неистовствовало иссиня-чёрное море, посреди которого возвышались две скалы-чудовища, Сцилла и Харибда, между которыми лавировали корабли Одиссея, героически прорывавшиеся к руну через проклятое богами место. Соседнее море разноцветных гвоздик переносило в мир немецких сказок и преданий: на утёсе, одиноком, мрачном и величественном, сидела неземной красоты русалка и расчёсывала волосы. Под скалой тёк Рейн; и ветер, колыхавший цветы, содавал впечатление, что Рейн – живой, настоящий, полноводный, убегающий рёбрышками волн в закат…
Видение растаяло, и на смену весёлому, пёстрому, богатому пейзажу пришла тоскливая реальность: однообразные поля, не засаживавшиеся уже пятый год, гниющая, покинутая на растерзание ветрам, снегам и дождям техника, где теперь по ночам прятались от холода и ветра собаки, которых не хотели знать хозяева.
-Э-э-э… Слышь, ты…– потрепал друг своего соседа. – Мне что-то совсем хреново. Надо бы остановиться, выйти… Ы… Блин…
-Что случилось?
-Пиво, блин… Ну-ка попроси водилу тормознуть… Ы… – в этот момент друг схватился за рот словно в припадке астмы, а между тем молодой человек подбежал к водителю и торопливо изложил просьбу.
Водитель кивнул в знак согласия и остановился посреди заброшенной шаромыжной деревеньки, прямо напротив покосившегося облезлого синего ларька с надписью Супермаркет. Друг промчался к выходу и, забежав за угол, чтобы его не было видно из автобуса, прислонился к ларьку и дал волю эмоциям. Молодой человек подбежал к своему другу и подхватил его, не давая упасть, в то время как организм его друга извергал из себя массу вязкой жидкости вперемешку с ругательствами.
-Ну разве же я не предупреждал, что будет плохо, разве я не говорил, что…
С противоположной стороны из темноты кто-то выступил, и секунду спустя раздался голос:
-Так, кто такие? Чем занимаетесь здесь? Блюём по пьяни? А, ну ясно, пройдёмте-ка, любезные.
-Но.. – пытался запротестовать молодой человек, который продолжал поддерживать друга.
-Пройдёмте с нами,– повторил голос.
Перед ними стояли трое одетых в милицейскую форму; один из них, очевидно главный, при свете луны быстро извлёк и продемонстрировал что-то, что невозможно было рассмотреть, но что должно было служить удостоверением. То были стражи порядка, которые вышли на тропу ночной мародёрской охоты.
-Простите, мы из автобуса, который ждёт за углом. Моему другу стало плохо от качки.
-Вы что, пытаетесь мне лапшу на уши вешать? Какой автобус здесь среди ночи, нет там никакого автобуса! Ну-ка быстро пойдём, пьянь эдакая, пятнадцать суток в камере общего режима – пусть там тебя потреплют как следует, чтобы ты забыл, как пить и блевать в общественных местах.
-Вы не имеете права, в чём дело…
-Свои права объяснишь в отделении. А теперь – живо.
-Вы не имеете права нас задержать: нас ждёт автобус.
-Хорош врать, скотина, пойдём, меня не волнует – закон есть закон.
Законы в России одни из самых гуманных; и не то чтобы граждане были с этим несогласны, скорее всего, это всё непрекращающееся удивление, почему работает исправно только та часть, которая позволяет грабить нищих, издеваться над больными и подвергать проклятию лучших сыновей. В России всё направлено на провоцирование правонарушения,– впрочем, как раз до этого нет никому никакого дела, ибо это безнадёжно выгодно властям на всех уровнях,– зато прекрасно работают и мародёрствуют карательные органы.
Можно не сомневаться, что они сурово покарают тех, кого тошнит от автобусной качки,– очень сурово покарают за то, что на рейсовом маршруте туалет не предусмотрен. На полученный без квитанции штраф каратели напьются и сами будут в точности такой же позе блевать неподалёку три часа спустя.
Милиционер не отпускал рукава друга, а молодому человеку путь преградили двое других. Очумевший от внезапного недомогания друг молчал, молодой человек, накануне не менее одурманенный уксусно-горькими мыслями, бессвязно пытался что-то доказать, упросить.
-Так,– наконец напрямую заявил главный,– четыреста штрафу – и проваливайте в свой автобус.
Молодой человек достал бумажник и извлёк пятисотенную.
-Ну а сдачи у меня нет,– уже весело гыкнул главный и, дав своим сообщникам кивком головы знак освободить дорогу молодому человеку, отпустил его притихшего друга.
Они удалялись в туман. Друг помолчал и прорычал:
-Идиот. Глупость – вот что ты сейчас сделал… Лучше бы пива купил, кретин. Ы… Денег я тебе не отдам, сразу предупреждаю.
-Я не прошу их назад, пойдём скорее в автобус…
-Дурак,– повторил друг, глядя в окно.– Семнадцать евро… ы… – за что? Хотя всё из-за тебя же и началось. Ты во всём виноват, кто просил тебя лезть не в своё дело?
Словно оскопляющий серп слова полоснули молодого человека, и он молчал всю оставшуюся дорогу. Заснуть ему не удалось. Начинало светать. Ему не жаль было денег – нет! – для него ни одна земная ценность не имела никакого значения по сравнению с теми, кто ему был дорог; он не выражал свою преданность словами, но пытался передать меру чувства в материальной форме, что порою воспринималось как попытка ещё большего отчуждения. Как глупенький наивный ребёнок, он протягивал человеку подарок, не произнося ни единого слова, не в состоянии подобрать ничего подобающего. Он думал, что все – такие же, как и он, он был уверен, что людям не нужны слова и объятия, чтобы передать свои чувства.
Когда они молча сошли с автобуса, друг не подал ему руки и, развернувшись, ушёл в утреннюю холодную дымку. Когда молодой человек добрался до дому, он не чувствовал самого себя; он терзался единственным вопросом: почему его очередная попытка участия,– может быть, опрометчивая, глупая и в корне неверная,– встретила холод непонимания, почти презрения, почему его желание любой ценой уберечь дорогого человека от неприятности привело к тому, что тот даже не попрощался с ним. Он привык к грубо-пренебрежительному поведению друга, но прошедшая ночь окончательно протрезвила его жизнь.
Несмотря на усталость с дороги, уснуть он не мог и курил одну сигарету за другой. Не прикоснувшись к еде, он проглотил без закуски стакан водки, чтобы забыться как можно быстрее. Жена не смогла добиться от него ни единого слова. Найдя благовидный повод для очередной истерики, она плюнула в его сторону и, с оскорблённым видом хлопнув дверью, ушла на работу. Он уснул, но его разбудил телефон. Звонил друг:
-Алё,– начал без приветствий и предисловий он,– я сейчас зайду, мне срочно нужны деньги. Помнишь, ты занимал у меня три сотни перед отъездом в Голландию? Мне надо срочно, слышишь?
-Да,– немного помолчав, ответил молодой человек,– приходи, я всё приготовлю.
Он повесил трубку и уныло посмотрел на гравюру, висевшую на стене. То была иллюстрация к Хроникам Карла Девятого Мериме. Он разглядывал сцену избиения гугенотов, и им всё более и более безраздельно овладевало осознание бесцельно загубленной жизни, в которой ничего не изменить: ему не увидеть больше Голландии; не бывать в Гронингене; не слышать пения добродушных немок-крестьянок, носящих в волосах разноцветные ленточки; не ездить больше в приплясывающем весёлом автобусе; он не сможет больше, как прежде, любить жену с такой же страстью, с какой любил её в восемнадцать лет; ему останется только должность инженера на заводе до конца дней; ему не вернуть глупо, почти по-дурацки просаженной молодости, не исправить ошибок, которых можно было избежать,– и он был на пути к тому, чтобы потерять, быть может, последнее, что его ещё понимало…
Через пятнадцать минут в квартире раздался требовательный звонок. Молодой человек открыл дверь и впустил друга.
-Ну и ветрило, блин… – отчеканил ледяным тоном пришедший. – Где деньги?
-Вот.
Молодой человек подал три бумажки. Он ошарашенно смотрел, как тот твёрдым движением сложил билеты и отправил их в карман пиджака.
-Не смотри на меня так – не оценю. Из-за тебя же и нарвались на неприятность, блин… Разве ты после этого не идиот? Идиот – да к тому же ещё и опасный. Так что – прощай.
Друг шагнул за порог.
4 July — 23 August 2002. – Betaucourt – Saint-Denis-de-Saintonge (France)