Льву Чумаченко
1 (51)
Я начерчу невзыскательные мысли свои
на безоблачном небе
над той деревушкой,
куда от отчаяния бежал я,
спасаясь от городов натиска,
где изумрудный крик петуха
и приторная трель соловья
тянулись сладострастно-безбрежно,
словно нить Ариадны.
Решайся ж скорее:
на безоблачное небо
набегут вскоре
тяжёлые свинцовые тучи,–
а хлынувший дождь
смоет с забытой грунтовой дороги
отражение мыслей моих.
2 (52)
Процесс движенья мира –
взаимных соприкосновений связь.
И повседневный, и потусторонний мир
познать прикосновением ты можешь,–
словно зреньем.
Не проявится без контакта мир…
в контакте – первоначала суть.
Если что-то ты жаждешь постичь – прикоснись.
Когда же ты осознаешь значенье
тактильных обрядов,
сойдутся на возлиянье священных напитков
с восьми сторон света
восемь Хранителей мира –
и ты вместе с ними.
3 (53)
В луже отражённое виденье неба –
облака, бегущие головою вниз.
Боже, я в вышину взгляну и осознаю:
я – тоже Твоя частичка,
в Тебе отражённая,
вниз головой ходящая.
4 (54)
Я кормился словами –
и всех вокруг себя кормил
пустым словоблудьем.
На всех языках слова
утомляли друзей, изнуряли меня.
Извергались слова –
бесконечно, безбрежно,
сплетаясь между собой,
мерцая, словно калейдоскопа картинки…
Но однажды устал я от слов…
Я хочу замолчать –
замолчи же и ты!
Вместо слов бесполезных
деянье пусть будет
самым могучим словом.
5 (55)
Никогда больше не сядешь ты
рядом со мною
на берегу заветной реки;
если где-то и присядем мы –
то порознь;
или если сядешь ты рядом со мною,
то не будет это берег
заветной реки,
это не будет
призрачной мечты даль…
Или это будет мечта –
но не наша,
или наша, но отныне –
каждому противоположно своя.
Быть может, нет тебя вовсе теперь,
быть может, и меня более
в мыслимом мире нет,
или то – это не ты,
или я – это не я,
и существования боль
почувствовать мы не сможем.
И, не существуя,
мы не сможем улыбнуться,
а если и сможем –
то не друг другу.
И от улыбки
не нам с тобой раскроются врата,
или не раскроются вовсе,
или раскроются, но не врата.
Не мне – с тобой,
не тебе – со мной,
не нам двоим…
Или же врата
будут слишком тесны для двоих.
6 (56)
Ты вынесешь мой гроб дубовый;
всплакнув для приличия,
сообщишь всей округе о скорби своей;
отнесёшь меня к погосту,
где поддатый дьячок
мямля отслужит чёрную мессу;
гвоздь последний в крышку
с раскатистым грохотом вгонишь;
выпьешь за землю-суглинок,
что в себя меня примет,
а после – в бордель поедешь.
Пройдут года –
и я верну проценты,
с сатаной на твоей могиле
отплясав сюиту:
сарабанду, джигу,
куранту и гавот.
7 (57)
О языки Европы!
Из колыбели санскрита выйдя,
вы двойственное утратили число;
его утратив, вы утратили
священность единения двух душ.
8 (58)
Я здесь –
а ты не ведаешь об этом…
Я здесь –
чтобы лучше себя познать…
Я здесь –
чтобы всё отжившее сжечь
в топке кукушиного зова,
в горниле стонущих деревьев…
Я здесь –
чтобы прошлого мрак
на кладбище сельском
под скромным забытым
крестом погрести.
9 (59)
Вся моя жизнь –
точно городской трамвай,
что кружит размеренно и бесконечно
по рельсам-близнецам:
Вот кто-то входит,
кто-то снова выходит на своей остановке,–
нет даже соблазна лица запомнить.
Но если всё же салон трамвая
сможет, вопреки законам,
вселенную в себя вместить,
где найдётся место и для нас двоих,
то пусть по той же дороге
трамвай наш кружит – хоть вечность.
10 (60)
За разговорами о сознании вселенском,
за спорами о сущности мира,
в гонках за ускользающим Абсолютом
забыли с тобою мы посмотреть
на стекло в погоду дождливую,
дабы вникнуться
в проникновенность капель,
что вниз по стеклу сползают…
11 (61)
Не мог я себя никак ощущать,
когда в блаженстве родители
жизнь мою творили…
Как же мог бы тогда ощутить я – тебя?
И рождения первый крик
вовсе не был страданием
о неприсутствии твоём рядом;
Когда я первое слово изрёк,
отнюдь это не было имя твоё;
Мой первый шаг совершал я,
к тебе идти вовсе не помышляя;
И первые линии на бумаге чертил я не с целью
образ твой пред собою внезапно узреть…
Что же за гуна мной теперь овладела?
Почему я, ослеплённый,
помыслить отныне жизнь без тебя не могу?
Почему не могу я вернуть
чистое сознание ребёнка,
беззаботно делавшего первый свой шаг?
12 (62)
А помните ли вы, как стайкой по полю мы брели?
Помните, как мы в синем и белом люпине утопали?
Помните, мы искали золотые его цветы,
поверив древней легенде?
Помните, мы смеялись над чем-то увлечённо?
Вы помните – мы шли одной дорогой,
шли гуськом, мечтая легенду за хвост ухватить.
Друг за другом – друг к другу ближе держась…
Мы вместе, но надежды нет
всем пройти по одному и тому же пути.
Даже если путь мой ты повторить желаешь,
ни на йоту не отклонившись,
всё равно он будет – только твой,
только твой неизбывно,– и каждый идёт,
постигая в одиночку иллюзорность мира,
ища в одиночку древней легенды разгадку –
и свой золотой люпин.
13 (63)
Услышанной мелодии хрустальный звук
не торопись исказить
записью поспешной.
Увиденный призрачный образ
в вечернем небе грозовом
не торопись на холст перенести
неуверенно-мутным движеньем.
И прежде чем слово изречь,
вспомни, как материально и всесильно оно.
14 (64)
Я воспою тебя,
о могучая львица дорог!
Я преклонюсь пред тобою,
лавровый венец
цивилизации нашей
тебе отдавая!
О железная тигрица моя!
на солнце сверкая,
уносишь ты прочь нас,–
к мечтам, откуда мы
не хотим возвращаться.
Покоряя с тобою мир,
я уже тобой покорён,–
и тебя беззаветно пою!
15 (65)
Когда в настоящем
не можем мы найти
ни прибежища, ни опоры,
в прошлое взор свой
мы устремляем неизбежно.
И если творенье наших рук
в настоящем услады
для памяти не даёт,
мы неизбежно возвращаемся –
к Творцу.
16 (66)
Солнечный луч –
на одежде твоей украшенье.
Сурья лучезарный сгонит
с плеч твоих беспокойство…
Вновь приблизятся губы мои
к стопам твоим – о блаженство!
И на реку Сарасвати,
в подземное царство,
луч-проводник, играя на плечах твоих,
уведёт нас вдвоём
от примитивного мира.
17 (67)
Я не боюсь,
что ты меня продашь.
Продать меня уже невозможно.
Такие, как ты,
меня сто раз с молотка
с потрохами пускали.
18 (68)
Твой сон безмятежный,
окаймлённый бурей
перепелиных утренних воплей,
я рушить ничем не хочу,
хотя подчас стражду тайком
под одеялом рукою скользнуть,
лаская линий твоих совершенство.
19 (69)
Я памятью своей играю,
кидая то туда, то сюда её сполохи.
Я что-то запомню,
что-то сотру беспощадно.
Этой же ночью,
словно старую мусорную яму,
я расчищу все в ней мысли,
не оставив – ни одной.
Во сне без видений я почти что умру –
но непреходящим останется мир.
Не боюсь уходить, ибо уверен,
что памяти новую нить на заре вселенской
нимфы-хранительницы вновь заплетут.
20 (70)
Двадцаточка!
моя священная колесница!
о, неужели снова я –
впал в ошибку?
о, неужели снова заблуждения тьма
меня туманом окутала?
Двадцаточка!
сквозь душные кварталы
и узкохребетные моря окон злобных
вези меня в дворец-загадку,
откуда путь от Небытия
к Бытию был начат!
Двадцаточка!
сквозь сонм гудков,
на рессорах качая бёдрами,
убегай к моему одиночеству,
убегай, колесница моя, от него!
Убаюкай меня, о
Двадцаточка!
Дай прильнуть к колодцу
надежды вселенской вновь,
серебристая колесница моя!
21 (71)
Пройдут века, а я всё так же
буду стоять у дороги, вас созерцая.
Прочие сосны прейдут,
а я – вовеки буду жива,
сканируя души тех, кто мимо пройдёт.
Белёсый туман, радуги блеск,
шум реки и гул сенокоса
я вспомню, когда на земле последний мертвец
из праха восстанет под трубный призыв.
Тогда и я кроной своей пропою заунывно
заупокойную арию о вечности мира.
22 (72)
Время так никто и не постиг.
Ни брахманы древнего мира,
ни спекуляции новых учёных
суть не поняли его,
не покорили себе.
И уходит оно,
никуда не уходя,
Остаётся вечным оно,
постоянно меняясь,
Всем заметно оно,
хотя себя никак не проявляет.
Его нельзя потерять,
но вместе с тем оно ускользает,
его нельзя ухватить,
но оно ощутимо, как камень.
Уходит время,
нас старя и умерщвляя.
Так не теряй же время,
особенно если знаешь,
что страшнее всего потерять то,
что потерять невозможно.
23 (73)
Я предрекаю вам светлый день –
но помните:
спускается за ним неизбежно
непролазная ночь, опасности таящая.
Я предрекаю целительный дождь,
но за ним придёт
засухи удушливая череда.
Я предрекаю любовникам
счастливый миг наслажденья,
но Кундалини, кольцом спружинив,
от них в землю навеки сокроется.
Я предрекаю мир на Земле, но зыбок он будет,
ибо зависть брата к брату неистребима.
И завтра – грянет война.
24 (74)
О боги!
Казалось нереальным, что в этом мире
можно красивую и умную женщину встретить!
Но я – встретил её!
Она – рядом со мною!
Она – дарит мне улыбку свою,
ворожа меня, словно колдунья
из древних бретонских сказок.
О боги!
Отдайте же мне сокровище это,
отдайте – об этом всю жизнь я неизбывно мечтаю!
Но нет, ответили боги…
Прощанием вам будет
лишь улыбка –
и взмах руки
сквозь пыльные стёкла автобуса.
25 (75)
Помнят вётлы
над озёрами карстовыми
объятия во время купания;
И небо,
трёхмерно в воде отражённое,
тихо кувшинкам ответило:
“Пусть обнимают друг друга.
Сами позже поймут,
что отнюдь не в объятии –
радость.”
26 (76)
Первые слова – почти всегда обман,
первые стихи – почти всегда наивность,
первая страсть – почти всегда
силок обольщения,
из которого вырваться сложно.
Первое прозрение – почти всегда боль,
первая удача – испытанье на прочность.
Опыт и апатии блаженство
лишь с годами приходят,–
однако рядом меня уж не будет.
27 (77)
Услышь в каждой тихой
болотной кувшинке Космоса голос –
и тогда этот голос зычно в тебе отзовётся,
тогда из простого родится вселенская мысль –
мысль ради мысли самой, а не ради
эффекта премудрости сусальных позёров.
И если всё будет так,
то, над водою в молитве склонившись,
в каждой кувшинке
ты Бога узреешь улыбку.
28 (78)
От медоточивых уст твоих
позволь испить
первозданное блаженство;
Исцеление духа мне подари
благоуханным дыханьем твоим;
Уста твои – чистый источник,
непринуждённый, как ребёнка мысль,
непорочный, как зачатье Марии,
нестяжательский, как деянья святых…
Приблизь свои уста к моим,
утоли мою жажду,
спасение великодушно даруй
средь удушия дня.
29 (79)
Я в сотни дверей стучался,
но везде был –
третьим-лишним,
везде должен был стать
приживальщиком ненавистным.
Теперь ты –
в мою дверь стучишься,
но из-за этой двери
мой голос
безразлично-незлобивый ответит:
-Моему одиночеству
ты уже не поможешь.
30 (80)
Я бы тоже стремился
в бестелесный идеальный мир,
куда святых мужей откровения
нас призывают,
ибо страдания там нет –
но лишь блаженство любви…
Я давно бы оставил
планету-темницу,
отмёл бы в сторону
все прежние стремленья,
если б не знал,
что на серебристом
небесном Ниссане
в мир ангелов Божиих
лишь только с тобой
я мечтаю уплыть.
31 (81)
О солнечный луч!
ты приходишь в обитель мрачную мою
по прихоти непредсказуемой.
Я тебя стараюсь обнять,
но хватаю лишь блики, что,
дразня, оставляют на губах моих
неземной поцелуй.
Я знаю, о мой солнечный луч,
что я блёкл в сравненьи с тобой.
Увы, не смогу сделать большего я,
кроме как воздвигнуть тебе
слов обелиск.
32 (82)
Я влюбился в тебя,
юная красавица-москвичка!
В ожиданье метро
я целую минуту влюблялся
в волосы,
каскадом льющиеся на плечи,
в стан твой тонкий,
в упругую (видимо) грудь,
в глаз твоих блеск,
в ног изящных движенье.
Я влюбился в тебя,
возжелав быть с тобою,
обниматься в ночи,
кудри твои золотые лаская.
Благодарю за иллюзии миг
и за её разрушенье,
когда, задетая локтем,
ты басисто ответила матом.
33 (83)
Завидую слепым:
во тьме своей от века
не увидеть им никогда
мерзость проявленного мира.
И зрением своим они
свой дух вовек не оскорбят.
Завидую глухим от рождения,
ибо внутренним слухом
слышат музыку сфер они,
а лжи потоки не осквернят их слух…
Завидую тем, кто речи лишён:
словом не смогут они
мучить и рушить
души других,
ложь не изречена ими будет.
О неживая природа!
Ты тем и священна,
что речью, слухом
и зреньем безгрешна!
34 (84)
Не пугайте детерминизмом:
вам не удастся меня загнать
в узкие тенета
безысходности;
не сулите нигилизмом и анархией
всемогущество человека:
он знает,
что всё – предопределено.
35 (85)
Всё в наших отношеньях потому так и прекрасно,
что десять тысяч километров разделяют нас.
Не подходи же ближе телефонного звонка:
я не хочу тебя потерять.
36 (86)
Я сяду в Шевроле-каприз,
и ты – сядешь со мною рядом!
Я многоопытным движеньем,
словно Айртон Сенна,
заведу мотор и выжму газ,
от радости себя не ощущая.
Но что за сумасбродство, боги!
Ты – со мной сейчас!
Ты – в Шевроле-капризе!
Ты – со мною рядом…
И я тебя везу –
на свадьбу!
Сегодня!
В нашем Шевроле-капризе!
Прошло немало
безответных лет,
немало утекло воды,
и голуби почтовые ни разу
мне весточки
не приносили от тебя!
Но к чёрту всё былое,
ведь теперь мы – вместе,
тебя везу я в Шевроле-капризе,
ведь в этом-то и есть
слагаемая счастья бытия…
Несись как ветер, Шевроле!
Как козочка, несись –
прошу, несись!
Под блеском фотовспышек,
кинокамер
и прожекторов
воскреснет наше всё былое –
вдруг:
И дерево, где в детстве мы
вдвоём сидели,
где мы творили
абсолютный мир,
неведомый другим,–
мир обособленных существ,
мир для двоих…
И озеро с кристальною водою,
где мы купались
под палящим солнцем,
заглядываясь на девчонок
на соседнем пляже.
Но гром аплодисментов
смолкнет неизбежно,
шампанское отбрызжет,
а от торта не останется ни крошки…
С женою молодою удалишься ты.
И там фата помята будет,
там непременно будет сорван галстук,
а я?
Что – я?
А я –
в свой Шевроле-каприз вернусь.
Теперь – один.
И вот с меня
капризный ливень октября
омоет хмель и ослепленье…
Не я тебе был нужен –
вовсе нет.
Не вспомнилось тебе то царство,
что в детстве создали с тобою мы…
Не вспомнил ты ни дерево,
где мы сидели,
ни ту дорогу,
где мы ловили пауков,
ни озеро,
где о девчонках мы мечтали…
От мира детских грёз
осталась лишь ущербность
да подпрожекторная дружба
с улыбками и обжиманцами для кинокамер…
И, вновь давя на газ,
я осознаю:
наш мир навеки прагматизмом заклеймлён…
Сползёт кривая эйвфории вниз:
тебе был нужен лишь мой
Шевроле-каприз.
37 (87)
Кто-то на дебаркадере мечется,
на отплывающий пароход сесть не решаясь;
Кто-то, напротив,
кидается в стремительный поток и,
щепке подобный, гибнет.
И если ты так же будешь вечно метаться,
уплывёт жизни твоей корабль,
а буря, вослед на берег налетевшая,
без помехи смоет тебя – как щепку.
38 (88)
Как блеск Луны –
лишь отражённый Солнца свет,
так и я мечтаю стать твоим отражением,
чтобы ответно видеть тебя –
своим отраженьем.
39 (89)
Убегая от себя,
под чужими небесами
не жди спасенья,
прибежища в слове чужом
не старайся найти.
Хочешь себя обрести?
Тогда, от себя убегая,
беги лишь в себя –
и к себе.
40 (90)
Я не знаю, куда мы идём.
Я не знаю, к чему мы придём;
Я не уверен, знают ли об этом сами боги…
Скорее всего – они ждут от нас
наших собственных решений…
И если, точно два бильярдных шара на столе,
мы разойдёмся,
я не стану тебя проклинать за удар,
но за боль – возблагодарю…
Возблагодарю за объятие
под холодным взглядом луны,
возблагодарю
за журчанье безвестной речушки,
флегматично шептавшей,
что вечного нет на земле…
И мы умрём в свой черёд,
как сотни колен и народов,
ушедшие в Вечность…
Пересохнет неизвестная речушка
под слоем асфальта,
высоток ряды разломают давнишний пейзаж…
и мы никогда более не придём в те места.
Но даже сквозь века всё будет помнить –
Луна.
4 March – 3 August 2004. – Staraja Pustynj — Moscow (Russia)