На четвёртом курсе я почти слёзно умолял факультетского куратора не отправлять меня на практику в школу: так хотелось сразу в университетскую аудиторию. Однако судьба распорядилась иначе. Видно, было так суждено: среди тогдашних восьмиклассников я обратил внимание и выцепил необычного и неформатного – Севку Жарова. Сказать, что наше с ним понимание в искусстве – полный унисон,– это, пожалуй, не сказать абсолютно ничего.
Я понимаю каждый мазок того, что он делает, я понимаю, о чём он думает и куда бредёт в своих исканиях, я понимаю, к чему он стремится и против чего бунтует… Кто-то даже однажды принял нас за братьев: метафора долго витала как истинная реальность…
Действительно, нам и не было никакого дела до разницы в восемь лет: и, к вящему удивлению многих, летом мы пропадали на бесконечных велосипедных прогулках, говоря только о самом-самом высоком. У мамки в квартире над кроватью до сих пор висит память о нашей трёхгодичной дружбе: натюрморт с головой Нефертити. Но, видать, есть правота у людского поверья: приносит Нефертити тоску и печаль. Пробежала таки чёрная кошка… но не тот талисман счастья, который хранит меня с колыбели, а зловредная чёрная кошка,– и осталось только сладостное воспоминание о мечтавшемся соавторстве художника и композитора…
Теперь он учится в Суриковском и рисует что-то такое безумное и загадочное… Восхититься же, увы, теперь можно только со стороны. Украдкой. Назад дороги нет…
На Факультете французского языка пять лет я оттарабанил исправно. Если скажу, что напрягался в учёбе,– враньё будет страшное. За все годы сдавал только три или четыре экзамена: литературу на первом, теоретическую грамматику на четвёртом и страшную Литератюр-Франсез на пятом.
Кирнозе Зою Ивановну боятся все – и по сей день. Уникальная старушка, послушать которую сбегаются с самых разных кафедр и даже из ближайших универов: она умудряется в свои, кажется, 90 (или что-то около того) начинать лекцию со скабрёзного анекдота, сидя на парте и покачивая ногой.
Как сейчас помню: день экзамена. Гюстав Флобер. «Мадам Бовари». Но головокружение уносило куда-то неизмеримо дальше, чем Франция XIX века…
Зоя Ивановна меня возвращает с небес на землю:
-Ладно, молодой человек. Последний вопрос…
У меня ёкнуло в груди… Момент истины. Минута аудиторной славы… или позора…
Она задала вопрос – я ответил… Не сказала ни слова. Коршуницей кинулась на мою зачётку и вскрикнула… Мысль у меня была только одна: «Ой-ё, помираю!» Но радости некоторым, желающим мне раскидистого лопуха (вместо Рахманинова под красную икру), я не доставил:
-Это единственная пятёрка, которую в эту сессию я ставлю без сожаления!
Через три дня трубил Новый год. И Новый год тот был последним студенческим годом. Последний экзамен, который я сдавал кому-то вот так всерьёз.
Были аспирантские, но это всё труха и игрушки; сдавал я и на права, но тут уже пришлось кормить ненасытную нашу систему: пока кто надо не договорился, естественно, какой мог быть разговор о сдаче?
Проплатив денежку через тридцать пять рук (только потом я примерно узнал, в какой пропорции и кому распилили мои тыщонки; самому инспектору-то достались копейки), являюсь на экзамен.
Моя вкладочка, замечаю краем глаза, лежит особо, но руки трясутся, кровь бьёт африканским барабаном у виска. Мне дают проехать двести метров по прямой, свернуть направо и припарковаться… Но в тот момент ошибок я наляпать успел всё равно дай Боже…
…Через пять дней получил права… И свежую бэ-ушную Кóню – кофейного цвета «пятёрочку». Без единой царапинки, без единой трещинки. Ненадолго, правда, собаке басляный млин.
Первая постановка в гараж – я сношу полбампера. Вторая постановка в гараж – я сминаю дверь. Выезд из гаража – задний бампер на смену. Второй выезд из гаража: фонари задние всё равно надо было менять. Кто на ком ездил эти два года – не знаю, но из меня лошадушка вытащила все деньги и нервы, и я её выменял на коммуникатор своему тогдашнему студенту, Ильнару Колясову.
Ильнарище рукастый – он её пригнал в свою мишарскую деревушку, поставил в свой гараж. Потом слал мне в Москву фотки: вон она какая стала. Коня! Причём звал он её тоже – Коней…
Умирать Коня уехала в Казань…
От всех прочих экзаменов я каким-то образом ухитрялся освободиться, причём посещая в лучшем случае половину занятий. Но это если преподы уж совсем были у-у-ух. О том, какие ещё предметы, оказывается, я «проходил» за пять лет штудий, мне поведал красненький диплом, который в день вручения читал я с невероятным упоением: столько новых слов.
Пара слов о красном дипломе. Акцентирую цвет не случайно. Что он красный, что он синий – за все годы, не исключая меня, всем на это было по большому оркестровому барабану. Да и я прекрасно знал, что в диплом не посмотрит никто: спросят, что умеешь реально и чего достиг. Так было потом с заказом разговорников, так было с проектом лекториев Курсатора, так стало с прочерконским театром…
Мне надо было красный диплом. Надо. И всё. Просто так. Точка.
И тут я опять возвращаюсь в школьные годы чудесные…
…До пятого класса был у нас директор – Огурцов. Как его по имени-отчеству,– уже не помню; помню – обожал он меня страшно. Он всё время говорил обо мне что-то хорошее моей маме… как радовался за мои успехи… как предрекал большое будущее… И тут – нежданное: умирает он. Скоропостижно, как и любая смерть.
…И пришёл к нам Баобаб. Баобаб устроил пропистон с афедроном: отплёвываются даже те, кого я в коридорах универа залавливаю перваками. Как недавно:
-Алексей Александрович, а мы из той же школы, что и вы!
-Да вы что? – говорю я, цокая языком. – Ну рассказывайте, как там дела – в родной клоаке?
-Всё как и при вас! – и пауза… – А мы вас помним ещё когда вы были в 10-м классе, а мы – в первом…
Какой-то особой прелестью звякают эти слова в кафешке восьмого этажа Первого Гума…
-И что же вы это такое помните, а? – подзуживаю я, глядя, как в низких облаках плывут Воробьёвы горы.
-А вы гимн сочиняли!
-Етишкина зынза селёдка! – давлюсь пироженкой я.
Было дело под Полтавой! Я тогда вместо мелодии «Гаудеамуса» сочинил свою, авторскую мелодию, но её не приняли: зачем нам надо новое да от своего ученика, когда у нас есть старое и импортное – европейское, как-никак. А тут – что ещё за местные канпазитеры?
В общем, девчонки помнят мою мелодию гимна через десяток лет. А ещё помнят, как, уже будучи сами в 11-м классе, они с мальчишками совершали диверсии: устраивали баллончиком на стенах школы свой Wikileaks – писали секретные сведения о сексуальной ориентации директора, организовывали отхожее место под окнами его кабинета… Прошли годы, но урока из детской ненависти никто в тамошней администрации не извлёк. Всё по сей день осталось так, как и было…
…А меня после смены власти (с пятого класса) начали чмырить. По любимой математике появилась четвёрка. Потом – тройка по физике… В общем – снежный ком, который других приводит с годами в отделения милиции и неблагополучные кварталы…
Верхом унижения, как я расценивал это тогда, было узнать из аттестата, что у меня (единственного, кто работал на уроках дилетантской исторички, плохо представлявшей свой предмет) по обществоведению и истории – «четыре»!
Удар! Удар по шестнадцатилетнему щенку – и он отомстит! Он отомстит – жестоко!
То была моя первая мстя, и стиль этот я сохранил по сей день: я расправляюсь с «доброжелателями» только улучшением качества своего продукта. Что я и сделал – получив красный диплом. Больше он мне не был нужен ни для чего. Доказав всё сам себе (как вдалеке уже были тогда все детские дрязги), я успокоился и забыл про него почти напрочь…
9 December 2010. — Moscow (Russia)