Меня зовут Алексей Чернореченский, и я приветствую всех как смотрящих эфир онлайн, так и оффлайн — на этой конференции в рамках выставки “Народовластие”, кураторами которой являются Елизавета Саволайнен и Александра Орлова и которая проходит в библиотеке иностранной литературы имени Рудомино при огромной поддержке самой библиотеки.
В российской историографии (и, соответственно, в общественном сознании) полного осмысления опыта 1917 нет до сих пор. Вне зависимости от запутанности причин и следствий, опыт 8 марта (23 февраля) 1917 нас интересует как показательный пример почти стихийного выступления людей, готовых предъявить права на городские пространства, которые существуют для людей и существуют до той поры, пока сами люди существуют в этих городских пространствах.
Однако совсем по-иному видится ситуация в 1969, когда Андрей Амальрик в своей диссидентской книге “Просуществует ли Советский Союз до 1984?” описывает состояние общества так:
«…в течение пяти, приблизительно, лет — с 1952 по 1957 годы — в нашей стране происходила своего рода “верхушечная революция”. Она пережила … массовую реабилитацию политзаключенных и публичное осуждение Сталина, польский и венгерский кризисы и, наконец, закончилась полной победой Хрущева. Во весь этот период страна пассивно ожидала своей судьбы: если “наверху” все время шла борьба, “снизу” не раздавалось ни одного голоса, который прозвучал бы диссонансом тому, что в настоящий момент шло “сверху”.»
Советская власть задолго до становления урбанистики интуитивно поняла, что самоорганизующиеся городские пространства — без навязываемой идеологии или насаждаемой цензуры — огромная опасность для власти. Не для страны, общества или нации. Именно для власти.
Нет ничего страшнее, чем самодостаточные люди, могущие заработать себе на хлеб собственным ларьком с кондитерскими изделиями, побрякушками для туристов, школой танцев или театральной студией. Вот почему на аэровидеопрогулке над Москвой 1959 мы видим пустынные и огромные пространства, а видеоэкскурсия по Ленинграду 1980 показывает то же самое: одиноких, почти потерянных людей, бродящих среди гигантских клумб на Сенатской (Декабристов).
Для самодостаточных людей время политическое течет как некий фон, а обсуждение политики — лишь разбавление повседневного быта дополнительным ток-шоу, — зато таверна или кафешка могут передаваться из поколения в поколение, храня память о передрягах пролетающих мимо дней.
В советской империи же не было речи допустить “нечто эфемерное”, что существовало бы дольше, чем сама власть. А советская власть вечна. И никакая кафешка не будет вечнее самой вечности. Сталинский ампир, покоящийся на незыблемой зеркальной симметрии, давит человека и показывает его ничтожество перед репрессивной машиной.
Откуда — только государственные номерные парикмахерские и столовые, где стригут и кормят строго по ГОСТу и ассортименту, а в школах учат только “идеологически верным” танцам и музыке.
В веке двадцать первом страх увидеть в обществе независимых и самодостаточных людей никуда не делся, но подкрепился подоспевшими урбанистистическими теориями.
В России любое движение-изменение общества традиционно (увы) начинается со столичных городов — Петербурга и Москвы, однако их очень разные исторические судьбы в двадцатом веке по-разному сформировали пространства века двадцать первого.
Петербург в двадцатом веке лишился своего столичного статуса. С одной стороны, сохранилось большее число памятников, чем в Москве, с другой — провинциальный статус сказывается на городских пространствах — от дизайна до общей исключенности, зачастую подчеркнутой и нарочитой, из московской (и даже общероссийской) повестки. Во многом роль играет и большая ориентированность на Европейский Союз и его стиль жизни.
Нам достаточно осмотреть Невский и прилегающие улицы (некоторые из которых монофункциональны, как Рубинштейна — барная или Ломоносова (“на Думской”) — клубная), пройтись по Петроградке и по улицам Васильевского острова, особенно в районе Василеостровской — и станет ясно, что никто не работал над внешним видом пространств и навигацией, они откровенно грязны и неуютны, но все решают первые этажи, ярко демонстрирующие прозрачность функции заведения, наглядно показывают многопрофильность и разноплановость городских инициатив.
С Москвой ситуация ровно противоположная. Московские власти начинают реконструкцию пространств не в заботах о нашем комфорте, а в попытках уничтожить те очаги, которые неуютно осознавать у себя под боком, — такой была затеянная реконструкция Триумфальной площади, длившаяся несколько лет.
Под видом красивых городских ландшафтов были скопированы и навязаны сверху модели всяких “ярмарок” и “сезонных городских событий”. Но впечатляют они разве только приезжих, бормочущих “у нас и такого нет” — и нужны лишь чиновникам, принимающим работу для галочки.
Анализ городских пространств и их жизни (точнее, безжизненности), который был проведен мною в январе-феврале 2017 (некоторые опубликованы как видеоотчеты), показывает, что собянинская реконструкция не приводит к автоматическому появлению жизни там, где постелена новая ровная плитка, закатывающая под себя все и все выхолащивающая.
Может поступить возражение: Кузнецкий Мост, Никольская, Мясницкая, Арбат и Климентовский. Оговоримся сразу: жизнь там по сути удивительным образом не угасала даже в советские годы. То есть, образно говоря, была старая, драная, застиранная и мятая грязно-желтая драпировка фона, и ее сменили на серо-голубую стильную и выглаженную. Остальные пространства не ожили и не получили дополнительной активности (Верхняя и Нижняя Радищевские, пространство вокруг Таганской в целом, Большая Ордынка и Большая Никитская), которая и могла бы стать той самой силой для формирования идентичности людей как хозяев собственного города.
Еще одна из главнейших проблем всего общества, особо ярко высвечивающаяся в Москве — текучесть кадров, откуда — никакой ответственности за свой клочок, где ты себя воспринимаешь временно. Интеллектуальные мигранты из других регионов России воспринимают Москву как перевалочный пункт (утечка мозгов дальше на Запад, а тут — заработать на билет), а мигранты трудовые — лишь как способ заработка, чтобы поддержать семью. “Найдет Москва для деревца хоть краешек земли” — это не про нас сегодня, и нет поводов гордиться негостеприимностью.
Итак. Петербург живет в состоянии большей экономической и культурной свободы (и меньшего страха: пример тому ЛГБТ-акции, протест против передачи Исаакия РПЦ и другие), но в состоянии большей апатии к происходящему в стране. Есть расхожая оппозиция: Петербург и вся остальная Россия. Москва живет наэлектризованностью, но и большей текучестью тех, кто наэлектризован и достаточно быстро сворачивает деятельность и уезжает.
Будет сложно, как в 1917, увидеть людей самоорганизующимися до той поры, пока обсуждение новых идей проходит на кухнях амальриков, саволайнен и чернореченских, а для попадания на конференции и общественные обсуждения нужно преодолеть кордоны, турникеты и паспортные контроли.
4 March 2017. — Moscow (Russia)